Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

10: Это все слишком грустно.

Я: Теперь мы будем в безопасности.

Когда в дверь входят мама и Брюс, Жалкий Крыс снова вешает голову. Начинает свою вступительную речь с самого начала. Он говорит: «Пожалуйста, не просите меня уйти. Дайте мне сначала кое-что сказать».

Мама говорит: «Мы поговорим на кухне. Наедине».

Мы все знаем, что на кухне нельзя быть наедине. Мы все садимся в гостиной, потому что отсюда будет слышно. 10 садится рядом с Брюсом на диван, он обнимает ее и прижимает к себе. Я сажусь между 23 и 40. 23. 16. 40. Наши руки соприкасаются. Между нами только кожа. Толстая кожа. На нас все быстро заживает.

23 говорит:

– Прости, что в начале так мерзко себя вела.

– Ты не воспринимала меня всерьез, – говорю я.

– Да. Наверное.

– Ты смеялась над моим новым именем.

– Прости. Но все-таки… Зонтик?

Я говорю:

– У него есть скрытый смысл.

– Знаю, – говорит она. – Я – это ты.

– Так зачем надо мной смеяться? Нельзя отнестись по-хорошему?

40 говорит:

– Двадцать три – сложный возраст. Увидишь.

– Меня тоже никто не воспринимает всерьез, – говорит 23.

Мы слышим, как на кухне мама говорит: «Ты никогда не воспринимал меня всерьез».

Ей сорок семь лет. Может, такая у нас судьба – нас никогда не воспринимают всерьез.

Папа на кухне продолжает умолять. Мама взяла выходной – первые выходные с поездки в Мехико, когда она не будет в приемной зашивать людей в три часа ночи. У нас планы.

40 говорит:

– Уже поздно. Надо идти, а то не успеем.

Брюс говорит:

– Она через пару минут закончит.

На кухне мама говорит:

– Мне пора уходить.

– Но мы ведь еще можем поговорить, правда? Я позвоню тебе на выходных. Назовем это временным расставанием, – говорит папа.

– Называй как хочешь, – отвечает мама.

Брюс говорит:

– Он неделю поживет у друга.

23 говорит:

– Нам придется снять для него квартиру. Сам он никогда этого не сделает.

– Мама обо всем позаботилась, – говорит Брюс. – Адвокат знает одного парня. Все улажено.

Все улажено.

40 вызывает папе такси по телефону Брюса. Она встает с дивана и прибирает каминную полку после вчерашней папиной перестановки в доме. Она говорит, что ей нужно сделать общую фотографию, чтобы подарить ее маме.

Мы все наваливаемся на диван и задираем головы. 10 спереди, лежит у нас на коленях. Брюс вытягивает руку так далеко, как только может, и фотографирует нас пятерых на свой телефон. Несколько фото серьезные – мы улыбаемся и позируем. Ближе к концу мы уже хохочем. Я щекочу 10, потом 23 щекочет 40, и кто-то щекочет меня, и некоторые из фотографий на телефоне Брюса бесценны, как «Три музыканта».

Я думаю об Эрле.

Это искусство.

Мы впятером. 40, 23, 10, я и Брюс.

Мы вдвоем. Я и Брюс.

Я.

Я – искусство.

Я стала Испанией. Я стала Македонией. Жизнь – это искусство. Истина – это искусство. Искусство не крадет. Искусство просто есть. Можно отдохнуть от искусства. Можно заниматься искусством 72 часа подряд, если захотеть. Можно вдохнуть и выдохнуть – и это искусство. Можно задержать дыхание, и это искусство.

Моргание – это искусство. Храп – это искусство. Чихание – это искусство. Это не сложно. Не нужно стараться быть лучше других, это не искусство. Это антиискусство. Искусство, наоборот, всеохватно. Это фрески по всему городу, это дети в парке и старики, которых вы видите в продуктовом магазине на углу и которые покупают только четыре предмета за раз. Искусство – это собачье дерьмо у дерева на Локаст-стрит. Искусство – это лязг мусорного контейнера за пиццерией в четыре утра. Искусство так же огромно, как небоскреб Либерти-Плейс. Искусство так же мало, как два обручальных кольца на дне моря.

В общем, вы поняли.

Никогда не происходит ничего нового.

Всё Перед Этим

Музей закрывается в пять, а мы приезжаем туда сразу после часа. Мы идем стайкой и не разделяемся, даже когда Брюс тащит нас по залу средневекового искусства. Десятилетняя Сара очень хочет увидеть комнату с доспехами, но она знает, что мы дотуда дойдем. Она держит мамину руку, и я ни секунды не завидую.

Мы попадаем в галерею с картиной Сальвадора Дали «Мягкая конструкция с вареными бобами (Предчувствие гражданской войны)», и мама перед ней останавливается.

– Это гротескно, но мне нравится, – говорит она. Это женщина, которая запускает руки людям внутрь и извлекает инородные предметы, а иногда маленьких животных, а иногда четыреста таблеток.

Я говорю, что хочу показать им «Спящую девушку». Все следуют за мной по лабиринту современных галерей, и я дохожу до места, где висел Лихтенштейн, но его там уже нет. Я спрашиваю у охранника: «Куда делся Лихтенштейн?»

Он отвечает: «Его перевезли на прошлой неделе».

Спящая девушка. В движении. Может, она проснулась. Может, теперь она счастливее.

40 спрашивает:

– Где тут зал Твомбли?

Я веду нас в комнату Твомбли. Десятилетняя Сара не может дождаться доспехов. Она говорит: «Это же просто каракули!» Я велю ей помолчать и указываю на надпись внизу моего любимого произведения в коллекции. Она гласит: «Как огонь, поглощающий все перед собой».

Мы все останавливаемся.

Мы все останавливаемся перед этим нацарапанным посланием, предназначенным только для нас.

Теперь мы можем расслабиться.

Мама делает глубокий вдох, я обнимаю ее, Брюс обнимает нас обеих, и Сары собираются вокруг нас, и мы образуем семью Испании. Семью Македонии.

Наша семья – независимо от того, как она выглядит в тот или иной день, – искусство.

Мама говорит: «Простите меня», и ее слова – искусство.

Я говорю: «Тебе не за что извиняться», и мои слова – искусство.

Брюс говорит: «Я так по вам скучал», и его слова – искусство.

Мы настолько этим поглощены, что не замечаем, как другие нас покидают. Нас вдруг становится трое. Трое расслабленных людей. Они даже не попрощались.

Вот все, что осталось.

Вот все, что нам нужно.

Никто не стал говорить «с этим ничего не поделать». Мы поделали.

Никто же не умер, и вообще.

Интересно, увижу ли я когда-нибудь снова десятилетнюю Сару? Я решаю, что увижу.

Тут я ловлю свое отражение в стекле за залом Твомбли и вижу ее там. Десятилетняя Сара там. В моем отражении.

Это сделала я.

Я сделала это по-своему, как и головной убор. Никто другой не смог бы понять, что впитала моя кожа за все эти годы лжи.

С по́том из меня выйдет ложь.

С по́том из меня выйдет правда.

Мои шрамы будут рассказывать мою историю, пока во мне есть дыхание.

Толстая кожа? Нельзя создавать