Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Я как-то ночью жутко проголодалась, мы с ней разъели по пирожку, и голод утих.

Елена меня научила школьную форму гладить под матрацем. Кладешь с вечера платье, фартук под матрац, ложишься спать, а утром встал – всё гладкое, никакого утюга не надо.

Мы понимали друг друга без слов.

У нас перед сном в интернате под предводительством Пергюнта дежурные проверяли свежесть ног интернатских воспитанников. Не взирая на лица, откидывают одеяла:

– Это у кого такие черные ноги???

Негр Фред Отуко:

– Я мыл, клянусь мамой!!!

Однажды я в знак протеста синими чернилами написала на ногах:

"Они устали, дайте им отдохнуть!"

Пергюнт прямо взвился до потолка, подумал, я сделала татуировку.

Елена его еле угомонила.

Поэтому, когда она позвала меня:

"Маруся!"

Я смело шагнула в класс и встала перед публикой – с таким же точно видом, с каким я теперь, профессиональный детский клоун, всю жизнь выхожу и говорю:

"Здравствуйте, дорогие друзья!.."

– Итак! – сказала Елена каким-то неожиданно чужим голосом. – Произошло ЧП. В классе была распространена скверная песня, петь которую – стыд!

– И позор! – добавила Евдокия Васильевна.

– А распространила ее… – Елена вытянула руку в мою сторону, – вот эта вот Маруся!

И как она пошла меня разделывать под орех. А я смотрю на нее, смотрю, смотрю не отрываясь, жду, что она подмигнет. Мол, так и так, войди в мое положение! Велели пропесочить – я песочу. Но мы-то с тобой знаем, что почем.

Нет, ничего, ни знака, ни улыбки. Она с ледяным спокойствием встретила мой ожидающий тайного жеста взгляд, и в голосе ее зазвучал титан.

Я остолбенела.

Еще вчера мы с ней гуляли в рябиновой роще за интернатом, отогревали свиристелей. Сюда в морозы слетаются из леса свиристели. Наедятся мороженой рябины, набьют животы и падают с деревьев – у них внутри всё замерзает. Возьмешь его, положишь за пазуху, отогреешь, он дальше летит.

С Еленой вдвоем мы ходили здороваться с этой рощей. До сих пор я помню в своей руке ее теплую руку.

И вдруг этот холод и безразличный тон. Ее науськали, ясно, ей дали команду, спустили распоряжение – она не сама.

…Но где, где, где она взяла такие слова?

Причем все в классе, как мне показалось, кроме Владимира Павловича и Евдокии Васильевны, глядели на меня с нескрываемым сочувствием. Особенно африканский посол. Ну правда: дикость и несуразность – за партами сидят взрослые люди, а перед ними, втянув голову в плечи, стоит маленькая девочка, довольно неказистая. Ее срамят, жучат и чихвостят и доказывают, опираясь на теоретические доводы, которых никто из присутствующих так и не понял, что она привнесла в жизнь достойного учебного заведения какую-то страшную, неприличную песню, навеки подмочившую авторитет интерната.

Елена распекала меня, корила и честила, в конце концов вздохнула и сказала:

– Итак, мы ждем твоего извинения. Этим ты хотя бы частично загладишь свой гадкий поступок.

Что мне оставалось делать? В ту пору я еще не знала заклятия, делающего человека невидимым, войско мое наголову разбито, сама я пригвождена к позорному столбу, ну, и поскольку мне всегда была более близка позиция Галилео Галилея, чем Джордано Бруно, я сказала:

– …Извините.

И тут раздался голос Юрика.

– Машка ни при чем! Этой песне ее научил…

– Этой революционной песне, – перебил Юрика Боцман, – Машку выучил их сосед – старый большевик Соломон Израилевич… Штурман!..

– Революционной??? – насторожился Владимир Павлович.

– А как же? – плывущим баритоном отвечает Боцман. – Если между леди и "простым матросом" развертывается явная классовая борьба?!! Ее еще певали политзаключенные на каторге.

– "Море грозное" – песня недетская! – стояла на своем Евдокия Васильевна. – И вообще, все эти "Моря" развивают у ребят дурной вкус. Борьба борьбой, но зачем же человека за борт выкидывать?..

– Раньше все так делали, – ответил Юрик.

Восторг и полоумие играли в его глазах. Они переглянулись с Боцманом, поглубже вдохнули и запели – к неописуемой радости и облегчению собравшихся (изрядно, как я теперь понимаю, поддатые):

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны

Выплывают расписные,

Острогрудые челны…

Нет, никогда в жизни мне всё-таки не понять, что происходит в мире, в людях, во мне самой. Я вылетела из класса и – побежала вниз по лестнице, в подвал, в раздевалку, а вслед мне гулко неслось по коридорам учебного корпуса:

Одним махом поднимает

Он красавицу княжну

И за борт ее бросает

В набежавшую волну!..

Сначала я хотела одеться, схватить свой чемодан и, не дожидаясь Юрика, удрать домой, чтоб никогда уже сюда не возвращаться. Наши чемоданы стоят на полках плечом к плечу, подписанные большими печатными буквами. Эти интернатские чемоданы с ума могут свести своими фамилиями: Подкидышев, Ядов, Кащеева, Грущук, Одиноков, Малявка… Имена даются людям не так уж закономерно, а всё же с Малявки, наверное, в жизни спрос маленький. Не то что вон чемодан Валерика Могучего. Как быть с такой фамилией? Ведь ей худо-бедно нужно соответствовать. Очень уместно смотрится на чемодане Женькина фамилия – Путник.

Тапочек везде навалом. Если интернатские тапочки собрать и поставить рядом, то ими можно опоясать земной шар. Вид у них – оторви и брось, непарные, без шнурков. А стоптанные! Ясно, что эти тапки огонь, воду и медные трубы прошли.

Я направилась в глубь подвала. Две красные лампочки в тупике почти не давали света. Они горели, как густые огни концевого вагона в поезде, на котором осенью уехала мама.

Поезд уходил в полночь. Лил дождь. Мама из тамбура нам с Юриком кричит: "Домой!" Проводники светят фонарями на платформу. Из каждой двери поезда – рука и фонарь. Вымокший до нитки Юрик ловит на стоянке неостанавливающиеся такси…

К черту чемоданы! Шагать вот так, без чемоданов, легче. Было еще не поздно, хотя уже темнело. Я выбежала во двор – вдохнула и чуть не задохнулась. Теперь мне хотелось холода, так же, как когда-то хотелось тепла. И отныне всё будет за меня: снег расстилался передо мной, он падал мне прямо в руки, вчерашние лужи покрылись ледком, земля соскальзывала с орбиты, теряя ось, очертания мира утрачивали свою четкость… Куда мне ехать? Домой? Да есть ли у меня дом?..

Вольному воля! Мне всегда нравилось болтаться в метро. По сей день, впав в тоску, я спускаюсь в метро. Теплыми и надежными кажутся чужие спины в толпе. За каждую в случае чего можно спрятаться, на каждое незнакомое плечо опереться.

На переходе