Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Мальчик и девочка подбежали к почетным гостям, неся на вытянутых руках, словно ядовитых змей, букеты розовых гладиолусов, вручили обоим, подверглись лобзанию иерея и рукопожатию старца и вернулись на места в классных линиях.
– Полдень, полдень уже, закрывайте двери, заходите все, мы начинаем.
Двери закрывались неспешно, тяжело, с непоправимым скрежетом. Стеша с тоской взглянула в потолочные окна. В узкие регулярные проемы лез зеленый хаос, переплетение ветвей, взрывающееся оливковыми листьями, бутонами, колючками, скрывающими сонных сумчатых тварей и хищных птиц. За пыльными стеклами сверкали вдруг заблудившиеся с ночи звезды, выстреливали чьи-то круглые глаза размером с памятные медали, мелькал куцый хвост, хлопали неслышно грязно-серые крылья, быстрый разворот головы, сабли клювов.
В зале становилось душно. Пахло человеческим потом, сладкой святой водой, цветочными духами или натуральными цветочными ароматами, чем-то приторным, шоколадно-елейным. Стешу снова замутило. Свет, прорвавшийся сквозь эвкалиптовую сутолоку, ложился на лица тоскливой несвежей наволочкой.
Наружные звуки заглушала бодрая песня из динамиков, которыми управлял лысый мужичок за пультом слева от сцены. С картинкой он не справился, и на заднике величаво светила заставка операционной системы с четырьмя разноцветными флажками и списком папок на компьютере мужичка.
Под заставкой на сцене выстраивались малыши. В самых младших группах, кстати, учеников было больше, чем в старших, детей по двадцать, наверно. Очевидно, в детский сад родители их водили активно, а потом, годам к шести – восьми, желание учиться пропадало, а необходимость включаться в домашние занятия возрастала. Как раз к тому возрасту, когда Стеша наконец собралась и привела в школу дочь.
Представление началось. Малыши, очаровательные, как всякие детеныши, запели песенку. Как везде и всегда на таких утренниках, мальчик с краю пританцовывал и тянулся обнять соседку. Девочка посередине с серьезным лицом повторяла движения за подругой, опаздывая на пару секунд. Малыш рядом с ней пел старательно, громко и не попадая ни в тон, ни в ритм. А мальчик с другого края сцены так и простоял все выступление, молча глядя в сторону и не обращая внимания на суматоху рядом с собой.
Перед сценой стояла девушка в строгом костюме и старательно дирижировала малышами. Две воспитательницы сидели на корточках позади ряда детей и подсказывали, обнимали, удерживали на месте эту мягкую, как говорил Лао Цзы, почти жидкую материю.
Дети допели песню о маме и спели еще одну, об овчарке, если Стеша разобрала верно, и, направляемые воспитательницами, ручейком спустились со сцены. Молчащий мальчик повернул наконец голову, чтобы смотреть вперед вместе со всеми, но строгого выражения лица не изменил и рот так и не открыл.
Паузу между номерами заполнил шелест толпы. Звуки перелетали через перегородку, смешивались, сталкивались, сплавляясь воедино, яркие в каждом отдельном проявлении – вот плачет младенец на руках матери, вот хихикают подружки, глядящие на косичку китайца, вот ломким басом вступает в разговор десятиклассник… но встретившиеся вместе, прокрученные на ножах отражений и столкновений, голоса переплавлялись в однородный шум, назойливый шелест, рыхлый, как песок, сыплющийся и сыплющийся на лицо в духоте зала.
Под потолком кружились посеребренные струйки пыли, танцевали под им одним слышимую музыку, напомнив вдруг танец снежинок на новогодней елке. Стеша внезапно почувствовала себя нестерпимо одинокой, словно не было никого на сто километров вокруг и она ждала в засаде на куче сухой листвы. Только совы кругом, только глазастые совы, оборачивающие головы вокруг шей, наблюдающие за ней, наблюдающей за деревьями, наблюдающими за ничем. Они переглядываются поверх ее макушки, пересылают друг другу сообщения, которые она не может услышать, перебрасывают знаки, как мячики, мимо нее, замыслили, уже давно замыслили что-то свое.
В щель под дверью надувало рыжий песок.
После малышей выступали первоклассники. Они сами вышли на сцену, запущенные учительницами по ступенькам, и выстроились по порядку. Мальчики были одеты в голубые комбинезоны, девочки – в розовые. Каждый ребенок изображал какую-то букву, для удобства вышитую на груди, и все вместе удачно сложились в прославляющую Родину фразу. Увидев надпись, родители дружно захлопали. А малыши не остановились на демонстрации себя, но зачитали стих о птичках, возвращающихся в родное гнездо. Каждый ребенок произносил по строке по порядку, а воспитательница, та же девушка в строгом костюме, согнувшись, как подбирающий червяков журавль, с микрофоном перепрыгивала от одного к другому. Дети читали громко и весело, даже когда несчастная птичка едва не замерзла, перелетая суровое море, отбарабанили все строки, очевидно, не понимая смысла, но затвердив слова наизусть. Наконец птичка все же вернулась домой, свила гнездо, высидела яйцо и объяснила наследнику, как важно иметь любимую родину.
Родители кричали и хлопали, не отпуская детей со сцены. Воспитательница, дирижировавшая малышами, наконец разогнулась и улыбнулась в зал. Общий мужской выдох унесся под потолок. Иерей и китаец разом встали со своих тронов и протянули ей букеты. Стеша посмотрела девушке в лицо и поняла, что убьет обоих. Убери руки твои жирные, убирайся от живого существа, вон, ступай, промой глаза свои грязные, ступай сам покайся, причастись, постись, не бери грех на душу. Не про тебя она, черное отродье! Убирайся вон, монах, вон из школы, из города, из света, возвращайся в горный монастырь, медитируй, носи воду, коли дрова и думать забудь о девушке. А ведь щуплый монах, поняла Стеша, будет бойцом пострашнее. Центнер поповского жира растечется с одного пинка, а этот, с зорким взглядом, в просторном костюме, противник серьезный, кто знает, что он под своим френчем скрывает.
Но дева! Идет легко, ни на кого не смотрит, никого глазами не ищет. Строгий костюм просвечивает драгоценным нежным мехом, тонкая нить жемчуга между ключиц слепит глаза, маленькая голова на высокой шее, умиротворенный взгляд лебеди, изображенной старым голландским мастером школы Хондта и Фейта. Уходит, пропадает в шуме прибоя, грохоте осыпающейся листвы. Она моложе старшеклассников и в тысячу раз старше собравшихся в зале родителей, она девственна и порочна, злее самой Стеши, она уходит туда, где нет чужих детей, нет других мужчин, нет и никогда не было иных женщин, где ледяные звезды раскалывают ломкую твердь, обрушивая на землю чад и гарь, песок и пепел, терракотовый ужас, сухую звездную пыль, засыпающую лисьи норы и волчьи следы, скол ночи над побережьем, спасительный флот не придет, тьма и покой, забвение.
Вышли третьеклассники, с которыми предстояло учиться Даше, и прочитали каждый по две строки стишка о школе – мы ее любим, учителя
