Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Зачем это тебе? Вот если честно? – Сандрик улыбнулся пустой, бездонной улыбкой.

Но с этапа принятия, казалось бы, уже начавшегося, мы снова плавно сползли к этапу отрицания, потому что симптомы напрочь отступили где-то через неделю. Даже я стала подозревать, что мы столкнулись с обычным стрессом, а в клинике работают некомпетентные врачи. В те дни я брала толстую папку с результатами первой магнитно-резонансной томографии, дотошно изучала все пункты. Я вспоминала слова доктора. Много протокольных слов. И, хотя Сандрик вернулся на работу, а мы с ним, казалось бы, к прежней жизни, на моем рабочем столе тем не менее остались распечатанные тексты на темы, об изучении которых я не помышляла еще совсем недавно.

Я опасалась, что наступит тот день, когда мы больше не будем говорить «ранняя деменция», словосочетание, с которым успеем уже свыкнуться, а слова «прогрессирующая болезнь Альцгеймера» вдруг засветятся на нашем потолке, как сине-красные отсветы пожарных сирен глубокой ночью. Но Сандрик был полон жизни уже через неделю.

– Зря ты все же паниковала. Потащила меня на все эти обследования. Неделю носились из кабинета в кабинет. А у меня просто хренов стресс! – И он беззаботно расправил руки, как любил это делать всегда.

– Береженого Бог бережет.

– Бог не спасает детей Африки. Что ему до меня?

– Так выражаются даже атеисты.

– Лицемерие чистой воды.

– Да ну тебя! – Я не мыслила дальнейшую жизнь без Сандрика. Если раньше я боялась, что мы расстанемся, то теперь мне было страшно, что он будет не со мной, даже если останется рядом. – Но мы все равно пойдем на повторную МРТ через две недели.

Я продолжала искать всевозможную информацию о подозреваемой у Сандрика болезни. Мне хотелось знать своего врага в лицо. «Симптоматическая терапия при болезни Альцгеймера способна смягчить проявления, однако остановить прогрессию невозможно». Необратимость – вот что не оставляло надежды. У рака есть ремиссия, есть полная ремиссия, а у болезни Альцгеймера есть только необратимая прогрессия. Это дорога, по которой тебя несет вперед бьющий в спину шквальный ветер, и все, что ты можешь сделать, – это время от времени задерживаться, всеми силами обхватив очередной столб, чтобы оттянуть неминуемое.

– Сандрик! – Я кладу перед его глазами чистый лист бумаги. – Нарисуй мне циферблат часов.

– Я могу нарисовать тебе барашка.

– Мне нужен циферблат, Сандрик. Не до шуток.

– Слушаюсь, Мария Викторовна.

Даже упоминание моего отчества – это был повод перевести дух. Меня теперь могла обнадежить любая мелочь. Я держалась в течение дня, но ломалась по ночам, вслушиваясь в дыхание Сандрика, зарываясь мокрым лицом в подушку и до боли ее прикусив.

Я всегда хотела спасать людей. Будет справедливо заметить, что спасать можно в любой ситуации, просто выйдя из дома. Но мне почему-то сразу представлялось, как я достаю чью-то голову из кровавой лужи, как иду в огонь и вытаскиваю чье-то обугленное тело. (Потому что те, кому попроще, справятся сами.) С годами я стала чаще прислушиваться к себе и сделала вывод, что желание спасать напрямую связано с пульсом жизни. Хотелось, оставаясь в тени, просто делать свое дело и получать нужную дозу удовлетворения как оправдательный акт своего личного существования.

Я полюбила жизнь такой, какой она сложилась у меня с Сандриком. Так что потребность спасать других совсем еще не значит, что тебе не хватает заботы о ближних. У меня появился человек, вокруг которого выстроились все мои смыслы, сделав меня уязвимее. Но желание доставать чью-то голову из кровавой лужи осталось. Наверно, потому что наша привязанность к самым близким людям и забота о них – это не доза. С близкими все намного сложнее: сюда примешивается страх. Здесь ты уже действуешь из самого что ни на есть страха, потому что настолько прикипел, что спасать их жизни – час за часом – это лишь борьба против твоих собственных страхов, зародивших в тебе жизнь, пока ты привязывался к человеку. И я в этом случае – уже не теневой спасатель, блуждающий в поисках дозы, которая может оправдать мою жизнь. Я теперь – трус, готовый броситься в огонь за родным человеком, чтобы спасти свою собственную психику.

Вот поэтому дозу ничем не заменить: спасая чужих людей, мы не руководствуемся категориями страха. Но однажды я дала сбой: не стала спасать маму, которая, сколько я ее помню, страдала, доверяя свою боль мне и отцу. Просто в моей голове случилась нестыковка: где лужа крови? Где обугленная кожа? Где вздутый от постоянного голода живот? Где, наконец, смерть родного человека, которая расхерачила психику матери? А потом погиб отец, и все стало только хуже.

– Сандрик, а помнишь, ты рассказывал о болезни деда?…

– Я ему никогда не верил. Да и генетика ни при чем. Если со мной что-то не так, то именно из-за травмы. Я помню силу удара тогда, на поле. Не понимаю только, как я вообще очнулся и добрался домой. Как вот так безболезненно прошли все эти годы…

Иногда остается ощущение, что Берлин стыдится самого себя. Как будто это совсем не он был еще неделю назад: город, замотанный в полиэтилен, и он еще умудряется дышать. Город, который забыли на вокзальной станции и уехали. Город, который не пригласили на день рождения. Город, который так давно забился в свой темный угол, что даже скелеты из его кладовки вышли прошвырнуться до дискаунтера за творогом со скидкой, лишь бы сменить обстановку и проветриться. Город, у которого обнаружили рак с неоперабельными метастазами, но потом выяснилось, что доктор перепутал папки на своем столе и умирает совсем не Берлин, а сдохнуть все равно очень хочется. Город, который никому ничего не должен и никому ничего не хочет.

А теперь он повылазил из своих щелей, вполне себе цветной и живенький, и на всякий случай зачесал волосы на другой бок, чтобы никто его не узнал. И как будто он немного обязан весне и лету. И уже готов рискнуть. И сейчас он зацелует кого-то до смерти и даст зацеловать себя. Как будто это совсем не он.

Только не здесь, подумала я. Только не в этом месте потерять Сандрика.

– Все эти окна в панельных высотках – это чтобы из них прыгать, – скажет он однажды зимой следующего года. А сейчас Сандрик сидит рядом на нашем балконе и пишет в свой лэптоп. Точно не об этажах. Кажется, он пишет обо мне. Но что он может