Песня имен - Норман Лебрехт
Его со мной обращение было типичным для музыкантов. Ричард Вагнер измывался над своим почитателем Гансом фон Бюловым: спал с его женой Козимой, а недужного друга и помощника, который дирижировал его «Тристаном», принуждал выгораживать его — мол, Вагнер и не думал наставлять ему рога — перед королем Людвигом и всей хихикающей Баварией. Арнольд Шёнберг держал в рабстве учеников Альбана Берга[103] и Антона фон Веберна, заставляя их подражать ему, вместо того чтобы сочинять что-то свое. Моцарт пренебрежительно относился к своему собрату, Брамс насмешничал над друзьями, Игорь Стравинский нещадно эксплуатировал всех, до кого мог дотянуться.
А подумайте о несчастных родственниках — женах Пуччини, Яначека[104] и Сибелиуса, детях Листа, Берлиоза и Шумана, неудачных дубликатах и копиях Богом поцелованных. Говорят, лучшие мелодии пишет дьявол. Неправда: не только лучшие, а вообще все. Чем грандиознее музыкант, чем больше он приобщен к источнику зла. Музыкальных импресарио принято считать жестокими. Многие из нас начинают как обожатели музыки, однако быстро обзаводятся асбестовым панцирем: иначе не выстоять под драконьим пламенем, таящемся абсолютно в каждом, кто умеет создавать сладкозвучный шумовой фон (за исключением виолончелистов, они необычайно деликатны и покладисты). Ne tirez pas sur le pianist[105], призывают нас. Как бы не так! Это пианиста (скрипача, дирижера, композитора) как раз и следовало бы застрелить за все порушенные им жизни. Надо бы мне снять фильм «Ne tirez pas sur le patron»[106].
Мы, импресарио, абсолютно беззащитны и находимся на изрытой воронками полосе отчуждения между производителями и потребителями гармонии. Меня задело небольшой кометой, и я на время выпал из жизни, но теперь наконец близок к выздоровлению. Наверное, мне стоило бы открыть консультацию для пострадавших от жесткого обращения музыкантов. Запросил бы у ЮНЕСКО грант, а у Карнеги-Холла — кабинет первой помощи, и спасал бы жертв садомазохизма — ведь ими, главным образом, и питается серьезная музыка.
Итак, что мы имеем? Вместо братской любви к музыканту, который обчистил мою жизнь, я испытываю… не ненависть, а глухую обиду и прилив уверенности в себе. Теперь, что бы ни случилось, я могу быть собой. Жажду ли я его смерти? Пока нет. Еще не все завершено. На вторую ночь, на самой середине, меня лишает сна вопрос: а что было бы, если?.. Что было бы, не появись он тем плавящимся от жары августовским днем 1939-го? Если бы моя жизнь прошла по целехоньким рельсам? Хотел бы я никогда не знать того трепета сопричастности, глубинного слияния с музыкой в созидательном восторге, когда время останавливается и по спине бежит холодок, память о котором я унесу с собой в могилу? Или же за те дары я навсегда в долгу и вынужден платить за редкое, ускользающее блаженство запредельно высокую цену?
Исцеляясь от бессонницы и производя сумрачную самоинвентаризацию, я вынужден признать: ни единой минутой я бы не поступился. Довидл открыл мне глубину и яркость переживания. Показал, что скучную жизнь можно наполнить страстью, что место мое не обязательно на задворках планеты — ведь путь мой освещает звезда. Стихийный взрыв музыки способен возвысить, перетряхнуть обыденность. Отказаться от этого я не могу, да мне и не хочется. На протяжении пустых лет я свято чтил raison d’être[107], и теперь, в годы триумфа, надо бы снова к нему вернуться. За свой успех я кое-что ему обязан: я обязан дать ему право покоиться с миром; долг выплачен.
К пониманию этого я пришел лишь четыре года спустя. Сперва я никак не мог его отпустить, в особенности еще и потому, что мой изначальный план основывался на его публичном подчинении моей организаторской воле. Его возвращение означало и мой подъем, перестановку наших ролей. Мне было жаль этого несостоявшегося триумфального взлета, хоть и не так безумно, как я поначалу ожидал.
Целый месяц после его исчезновения я ежедневно заказывал в контору «Тобурн газетт».
Полицейские водолазы повторно обследовали место крушения на трассе А821, произошедшего на прошлой неделе, после того, как поднятый из реки То фургон оказался пуст. Тело водителя, предположительно раввина Давида Каценберга из Талмудического колледжа в Олдбридже, не обнаружено.
Коллеги раввина Каценберга сообщили, что по пятницам он вставал до рассвета и ехал за фруктами и овощами для еврейского шабата, которые впоследствии раздавал нуждающимся членам общины. Говорят, его жена и одиннадцать детей пребывают в состоянии глубокого шока и траура. Друзья сообщили «Газетт», что он был учителем, которого все любили и который всю свою жизнь посвящал окружающим. Уроженец Польши, во Вторую мировую войну он единственный из большой еврейской семьи уцелел во время немецкой оккупации.
Ничего нового, лишь очевидное сообщение, что тобурнский коронер, доктор Али Медахи, вынужден вынести открытый вердикт. Для полноты картины просматриваю «Хамейр» и «Джуиш мейл», еженедельные журналы соперничающих ультраортодоксов, которые выходят на английском и идише, с промельками классического иврита и арамейского, призванных запорошить любопытные глаза вроде моих. «Хамейр» информирован куда лучше.
Ешива олам было подавлено поступившими из Олдбриджа сообщениями, что его обожаемый машгиах рухони, раввин Довид Каценберг, стал нифтер трагического дорожного происшествия. Раввин Довид взял на себя мицву по утрам перед эрев шабос отправляться на рынок за фруктами и овощами, чтобы успеть купить лучшие плоды и раздать их неимущим. На обратном пути его машина сошла с дороги и угодила в ледяную реку. Почему такое несчастье произошло с праведным человеком, цадиком, да еще во время выполнения двух мицвос — обета молитвы и благотворительности, — выше понимания простых смертных, рахмоно лицлон (да пребудет с нами милость Его).
У раввина Довида остались возлюбленная ребецн, Броха, дочь первого олдбриджского рош ешива, благословенной памяти раввина Менаше Гершковица, и одиннадцать детей, все оским в Торе и мицвос.
Раввина Довида послал в Олдбридж Медзыньский ребе, да пребудет с нами память о нем, после того, как он потерял всех польских родственников. Его горячая привязанность к медзыньским и другим хасидским нигуним неоднократно проявлялась на олдбрижских свадьбах, когда раввин Довид, почтенный учитель, снимал с себя капоту и
