Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов
Пока Касымов вещал, Олег внимательно всматривался в него. За все годы, что они знали друг друга в Москве, Тимур никогда и ничего не говорил до конца всерьёз. О чём бы ни шла речь, в его словах непременно пряталась ирония, проявлявшая себя в оттенке интонации, изгибе ухмылки, взгляде искоса, небрежном жесте и ещё десятками способов, позволявших посвящённым увидеть скрытого в говорящем второго Тимура, смеющегося исподтишка над теми, кто принимал слишком серьёзно первого. Но теперь, сколько Печигин ни вглядывался, поймать хвост ускользнувшей иронии не удавалось. Рядом с ним, подрагивая и колыхаясь на неровностях асфальта, сидели примерно сто килограммов серьёзности и уверенности, всей своей массой демонстрируя ответственность за каждое сказанное слово.
Миновав площадь, машина въехала в узкую улицу, и, заслонённый домами, памятник скоро исчез из вида. Лишь иногда в просветах между стенами возникала над крышами и минаретами вознесённая к небу рука с голубем. Убрав с колен ноутбук, Тимур неожиданно засуетился, озираясь в салоне, как будто что-то вспомнил.
— Где мой портфель?
Водитель протянул ему портфель с переднего сиденья.
— Чуть не забыл! У меня тебе подарочек!
Порывшись в портфеле, Тимур протянул Олегу небольшую книгу в твёрдом переплёте на коштырском языке. Тот с удивлением изучил серебристо-серую обложку с непостижимым названием, пролистал — внутри были, похоже, стихи, но опять же только по-коштырски.
— Ты на оборот, на оборот смотри!
Олег перевернул книгу и увидел на задней странице обложки самого себя — старую фотографию студенческих лет.
— Это что, мои?
— А ты думал! Та самая книга, что ты мне подарил, «Корни снов». У нас переводчики, в отличие от тебя, работают быстро!
Единственную книгу стихов Печигин издал несколько лет назад за свой счёт тиражом сто двадцать экземпляров — на большее денег не хватило. Половину тут же радостно раздарил всем, кто подвернулся под руку, остальные развёз по книжным магазинам и потом долго натыкался на них по пыльным углам самых нижних полок, где покупателю, чтобы отыскать его книгу, пришлось бы ползать на четвереньках.
— Ты на тираж взгляни.
Среди непонятных коштырских слов, набранных мелким шрифтом, Олег разглядел цифру: 150 000. Не веря, посмотрел на Касымова.
— Да, да, можешь не сомневаться. Уже во всех магазинах продаётся, не только в столице, но и по стране. В издательстве мне сказали, что собираются допечатку тиража делать. Хорошо расходится.
— Но ведь... — Печигин запнулся, подозревая обман, розыгрыш, всё, что угодно, — такого не может быть! Это же невозможно!
— Сколько раз я тебе говорил, что в Коштырбастане всё может быть! — Касымов явно наслаждался замешательством Олега. — Пойми наконец, несуразный ты человек, слово «невозможно» тут не имеет смысла!
Остаток пути до дома, где должен был остановиться, Печигин перелистывал подарок в надежде отыскать хоть одно знакомое слово, чувствуя себя так, точно столкнулся сам с собой лоб в лоб и не может себя узнать.
Отведённый Печигину дом был правительственным, прежде в нём жил с семьёй старший референт министра путей сообщения Коштырбастана, месяц назад переведённый на дипломатическую службу и отправленный советником посла в Бельгию. Касымов сообщил об этом, по-хозяйски распахивая одну за другой двери пустого двухэтажного здания со внутренним двором, вокруг которого располагались по периметру кухня, душевая, гараж, дом для гостей, дом прислуги и ещё несколько помещений неопределённого назначения. Всё это жилое пространство, где могли свободно уместиться человек тридцать, поступало в пользование Печигина. Показав и рассказав всё необходимое, Касымов обошёл комнаты, полные застоявшегося пыльного солнца, и вручил Олегу связку ключей.
— Ну, по маленькой за твой приезд, и оставляю тебя отдыхать с дороги.
Он плюхнулся в кресло, а неотступно следовавший за ним водитель без приказания пошёл за оставшимся в машине коньяком.
— Как продвигается перевод?
— Туго, — признался Печигин. — Ни один поэт мне ещё так тяжело не давался. Даже Целан у меня легче шёл, даже самые тёмные стихи Уоллеса Стивенса... Понимаешь, чтобы переводить, мне нужно представлять себе автора, как бы почувствовать его изнутри. А я не вижу поэта у власти, возглавляющего страну, поэта и политика одновременно. Для меня это противоположные сферы, мне не хватает воображения совместить их.
— Представь себе Гёте или Навои, бывшего эмиром Герата. А ближе к нашему времени — Мао Цзэдуна и Хомейни, Сталина и Рашидова, Андропова или Ниязова. Почему обычный человек, чем бы он ни зарабатывал себе на жизнь, может писать стихи, а большой политик не может? У нас в Азии поэт на троне — вообще обычное дело. Поэтами были Бабур и внук Тамерлана Улугбек, Байсонкур, Байрамхан, Малик-шах и уйма других.
— Да, да, читал, знаю... Но я не понимаю человека, облечённого высшей властью, сама по себе власть для меня чёрная дыра какая-то... Чтобы решить, переводя стихотворение, какой из двух-трёх синонимов выбрать, я должен угадать, какой выбрал бы он... А может, устал я просто...
— Нет, это всё иначе происходит. Совершенно иначе! — Тимур подался вперёд, так что рубаха натянулась на животе, грозя сорвать пуговицы, одним махом опрокинул разлитый водителем по рюмкам коньяк. — Народный Вожатый не выбирает — он берёт! Берёт первые попавшиеся в минуту вдохновения слова, и все сразу видят, что это и есть самые лучшие, то есть что они лучше, чем лучшие, — даже если они хуже. Он не перемарывает черновиков, не перебирает вариантов, никогда ничего не зачёркивает — я же говорил, что он не ошибается в поэзии точно так же, как и в политике. Его стихи рождаются сразу и набело. Он нарушает все правила, для него их просто не существует, а потом авторы словарей и грамматик выводят из его нарушений новые правила. И в итоге всё равно выходит, что сильнее и точнее, чем он, сказать невозможно!
— Я в нём как-то теряюсь. Не вижу его границ.
— А у него и нет тех границ, какие свойственны обычным людям. Ни границ, ни ограничений, ни запретов. Я
