Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди
— Симин! Ты спишь, что ли?
И Симин из своей комнаты отвечает:
— Нет, мамуля, скажи, чтобы шел сюда.
И он входит в знакомую комнату и видит Симин, низенькую, растрепанную, с сонными глазами, которая сидит на краю кровати и болтает ногами. В этот день после обеда сон не берет его — как и две следующие ночи. А на третий день около полудня он удирает из бюро, проскальзывает в кабинет доктора Бократа и, как и каждый месяц, говорит ему:
— Умоляю вас, доктор, боюсь, что на этот раз я того…
И доктор смеется, осматривает его и выписывает ему обычные рецепты: этот — для инъекций, тот — для приема внутрь.
По четвертым числам каждого месяца, ровно в полвосьмого, он ждет, когда раздастся на лестнице стук деревянных башмаков старухи, когда она, тяжело дыша, появится в дверях и спросит:
— Вы еще спите?
— Нет, ханум, заходите!
И она войдет в своей домашней чадре, сядет на стул и, как всегда, растирая ревматические пальцы, скажет:
— Если вам не трудно, почитайте мне письмо от сына, старик-то мой говорит, что у него глаза не видят совсем.
И старуха вытаскивает из-за пазухи конверт, на котором опять наклеена лишь однориаловая иранская марка и все тем же изящным «шекясте» надписано: «Местное. Улица Четвертого Бахмана, переулок Двадцать Первого Азера, дом № 15, квартира г-на Фархади, дорогой матушке г-же Эсмат Фархада, да продлятся ее дни!»
Когда он вскрывает конверт, то опять видит тот же почерк:
«Дражайшая и бесценная матушка, да ниспошлет вам аллах здоровья и полного благополучия! На случай, если вы пожелаете узнать, как я поживаю, сообщаю, что я, слава аллаху, совершенно здоров и ничто меня не печалит, кроме разлуки с вами…»
И опять старуха со слезами на глазах слушает письмо от сына, который в чужом краю, как всегда, помнит о ней и передает ей привет от своей жены Махрох и от дочки Фарибы, которой минуло один… два… три… четыре месяца, а Акдас, а затем и Мохсен целуют ей руки. В конце письма он неизменно препоручает ей отца. И старуха на каждом слове приговаривает:
— Сколько я ему ни говорила, мол, муж, сынок-то наш женится… У сына-то дочка родилась… Муж, у него уж теперь две дочери… Муж, у нашего сына мальчик прехорошенький народился, надо же, в конце концов, чтобы помог ему там кто-то, свой человек чтобы… — думаю, может он сдвинется с места. А он все одно в ответ: «У него там жена…», «жена и дочка», «жена и дети»…
Когда он доходит до конца письма, старуха снова вздыхает:
— Ну какой может быть разговор? Да я жизни не пожалею, только бы старик спокоен был.
И еще говорит:
— Если вам не затруднительно, напишите мне ответ, а то старика просить, так он заведет волынку…
И жилец опять старается воспроизвести бисерный почерк письма: «Дорогой и любимый мой сыночек, да ниспошлет вам аллах здоровья и полного благополучия. А если ты желаешь знать, как мы поживаем…»
И каждый раз ему вспоминается, как ухмылялись эти конторские крысы, захлопывая свои книга.
— Если не затруднит вас, напишите, чтобы Махрох привет передал…
— Если не затруднит, напишите, чтобы поцеловал Фарибу… Фарибу и Акдас… Фарибу, Акдас и новорожденного Мохсена.
А когда письмо закончено, жилец кладет его в конверт, наклеивает двухриаловую иранскую марку и, как всегда, пишет вместо адреса: «Вручить дорогому сыну, г-ну Фархаду Фархади».
Потом он отдает старухе квартирную плату, а она говорит:
— Если вас не затруднит, занесите сами письмо на почту!
С этими словами она встает, спускается по лестнице к себе и начинает будить мужа:
— Просыпайся, старик! Фархад-то письмо прислал.
— Что ты мне поспать не даешь, жена?
И тут раздаются тихие и протяжные всхлипывания старухи, а, когда жилец; спускается вниз, в прихожей уже стоит старик хозяин, маленький и худой. Как и каждый месяц он ждет его, чтобы, приподняв шляпу, сказать: «С добрым утром».
И четвертого числа ежемесячно жилец опускает письмо в почтовый ящик, а потом, как всегда…
И теперь, в то время как сосед из квартиры справа обирал со своих гераней пожелтевшие лепестки, жилец знал совершенно точно, что старуха сидит в той же позе, спицы размеренно движутся в ее старых пальцах, клубок шерсти перекатывается у ее ног, а взгляд устремлен на поплавок и на ловкие руки мужа. А жильцу все так же была видна лишь худая спина старика, созерцавшего мелкую рябь на воде.
Перевод Н. Кондыревой.
Эбрахим Голестан
ЭТО БЫЛО ДАВНО
Я помню, стояла жара, пыль набивалась в автобус сквозь щели в полу и поднималась вверх, а мне мешала стоявшая внизу корзина с едой, которую я все старался незаметно сдвинуть под ноги соседке. Мы ехали за город многочисленной шумной компанией — взрослые, дети, родственники, друзья. Мой друг ехал с мамой и тетей, она как раз сидела рядом со мной. Мне страстно хотелось влюбиться в младшую сестру моего друга, но в нее уже был влюблен мой второй друг, про сестру которого говорили, что она без ума от меня, и я не знал, что делать. К тому же одна моя сестра подбивала меня влюбиться, потому что сама была неравнодушна к моему другу, а вторая сестра не желала, чтобы я влюблялся в ее соперницу по отметкам и физкультуре.
Цепочка этих всем известных, но якобы тщательно скрываемых тайн была непрочной. Под вечер, на обратном пути, сестра моего товарища полюбила другого, а моя сестра уже не любила никого, друг влюбился в мою младшую сестру, а второй приятель — в старшую, а его сестра даже поклялась не любить никогда, но все догадывались, кто ей на самом деле нравится, а та, что теперь сидела около меня, молчала, как и утром. Она единственная ничего никому не рассказывала, и было неизвестно, кто занял место в ее сердце. Я же успел влюбиться в нее. И было нам кому тринадцать, кому четырнадцать.
Не успели оглянуться — начались занятия, и летнюю влюбленность вытеснили мальчишеские заботы. Хотя временами память о ней возвращалась. Возвращалась, всплывая в сознании разноцветной картинкой на стене велосипедной мастерской: парень с девушкой на велосипеде, рюкзак на багажнике, волосами красотки играет ветер, по тенистой лесной тропинке они катят в никуда.
