Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

Иногда Николай Павлович начинал говорить о женщинах – и делал это абсолютно литературно. Ну, допустим, говорит, обращаясь ко мне, шестикласснику: «Ты, конечно, помнишь, как заканчивается „Сентиментальное путешествие“ Лоренса Стерна – „Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за…“ С этого многоточия, – продолжал Рыжков, – начинается, как ты понимаешь, целая эпоха в европейской и русской литературе. И голые локти Пшеницыной в романе Гончарова „Обломов“ – из того же ряда. А там недалеко и до Набокова, Бунина, еще и еще…» Николай Павлович и представить, верно, не мог, даже допустить гипотетически, что кто-то еще не читал ни Стерна, ни Набокова…

Был он высоким, худощавым, лунно-седым, с длинными руками и тонкими пальцами, как бы нащупывавшими невидимую ткань истины в ходе разговора. Семейная жизнь Николая Павловича как-то не ладилась. Жена ушла, да еще, насколько помню, квартира была разделена при этом, но главное, но самое-то главное – остался Рыжков без книжных стеллажей, которыми так гордился и среди которых ходил королем. Без книг – это разве жизнь. «Знаешь, Володя, – рассказывал Николай Павлович папе о своих страданиях, допивая десятый стакан чаю и машинально, не обращая внимания на кислый привкус, дожевывая лимонную дольку вместе с цедрой (он почему-то всегда так поступал – сначала пил чай с лимоном, а потом лимоном же и заедал его и не прищуривал глаза, как будто жевал корочку хлеба), – знаешь, она мне так это объяснила: книги ей самой нужны, у нее еще могут быть дети, и добавила: „А Пастернака́ я сама люблю читать“. Так и сказала – „Пастернака́“. У меня из головы это не идет который день, она же из вредности просто…» И пошел бедный Рыжков, без книг, как без воздуха, задыхающийся, по библиотекам. А вместо чаю принялся попивать вино, а после и водку. В такие вечера (вся эта драма разворачивалась зимой, в метельные, колко-снежные дни) являлся Николай Павлович к нам, едва уже стоя на ногах, в помятом тонком пальто и грязных брюках, в коричневой шапке, надетой задом наперед, успевал вспомнить несколько литературных анекдотов, после чего падал на диванчик в «темной», как мы ее называли, комнате и мог проспать там сутки. Бабушка моя, Мария Григорьевна, мама мамы, рукой махала: «Что за человек такой паршивый? Не работает, пьет, как будто бездомный». Папа с мамой отвечали: «У него горе, отняли книги, а Николай Павлович, он книжный червь, умница». «Что умница – сомневаюсь, – вздыхала бабушка. – А что червь – нисколечко». И принималась вязать: нет мне, мол, дела до ваших глупостей и странных друзей. В войну, вы ведь помните, она работала на железной дороге, и если бросала клубок, то он катился ровно, как будто по невидимым рельсам.

В коконе книжных переплетов Рыжкову жилось уютнее всего – это точно. Отец русской демократии обретался среди книг, людей, пишущих книги, людей, читающих книги, книги издающих и собирающих, и всех остальных. Именно в такой последовательности. Вскоре он снова женился, трогательно воспитывал сына, в начале девяностых старался поддерживать семью как мог, надолго уезжая в Москву, чтобы «мемуары бандитам писать», как он сам говорил. Да еще на заказ выполнял курсовые, дипломные и кандидатские работы – примерно на одном и том же высочайшем уровне, не замечая между ними разницы, как не замечал различия между хлебной коркой и лимоном. Батька отчитывал своего друга за поденщину, за «развращение студентов», он строго спрашивал: «Когда ты, Николай, сам начнешь писать, для себя, когда возьмешься за рукопись?» Николай Павлович отшучивался: «Гимнастика для ума, еще и еще… А над рукописью я уже работаю, только пока в голове. Вынашиваю».

Притом что Рыжков за всю жизнь не поймал ни одного ерша, не сделал ни одного гребка на веслах, не нашел ни одного гриба и вряд ли отличил бы подосиновик от мухомора, в зеленоостровскую жизнь вписался он идеально. У Юрия Ивановича на базе он был совершенно своим человеком, даже сторожа, с высоты практической жизни глядевшие на писательские посиделки, относились к Отцу русской демократии как к ребенку, за которым близ воды нужен догляд. Ну а Рыжков только на острове, в свою очередь, не склонял понуро головы. Где бы ни видел я Отца русской демократии, в каком бы месте города, в каком бы доме ни встречал (кроме Дома книги, конечно), он вечно горбился, будто под неподъемной какой-то ношей. И только на островных просторах – распрямлялся, точно бы сбрасывал с себя слежавшийся за зиму снег. Может, это потому так получалось, что Николай Павлович и сам был немного островом, отколовшимся когда-то от Большой земли?

* * *

– Пырковы, – встретил как-то Отец русской демократии нас, устало плетущихся по раскаленному песку к дебаркадеру, закусанных комарами, оборвавших все удочки о береговые зацепы, нервных и изможденных, – Пырковы, вы тут это, еще и еще, где так измотались? Вот же, совсем рядом с причалом, база практически рыболовная, там Олег Лукьянов сторожем работает, а Сидоренко Юра все это дело возглавляет. Там вам и стол будет, и дом, и лодка. Я уж давно на базу повадился, отличное место. И водичка, и мостки, и скамеечки, и заночевать в домике можно. В будни народу не так много. А осенью вообще тишина. Еще и еще…

Так, значит, счастье было буквально под боком. Мы с Батькой остановились и переглянулись. А Рыжков продолжил:

– Давайте завтра со мной, к Юрию Ивановичу, Юра светлый человек, будет рад!

Философ, стоящий на голове

…Вот вам классическое зеленоостровское летнее утро: Олег Лукьянов выходит на мостки, шумно ныряет в воду, смешно отфыркивается, поднимается по лесенке из воды и встает на голову. Так вот прямо, стоя на голове, Олег Максимович спрашивает Рыжкова: «Нет, Николай, ты мне скажи – в чем все-таки были истоки поэзии Гумилева? Ведь как написал-то: „Людская кровь не святее изумрудного сока трав“. А? Как сказал?» И Николай Павлович отвечает откуда-то из-за кустов боярышника: «Не с этого надо начинать, Олег. Тут ведь дело такое, тут без веховцев не разобраться, нужно смотреть на картину в целом – Леонтьев, Федотов, все движение русской философской мысли, еще и еще…»

Надо заметить, что Отец русской демократии умел сплести тончайшие и умнейшие речи из одних почти междометий