Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева

С реки потянуло свежестью. В плафоне суетливо забилась первая ночная бабочка.

– Хороший знак, – усмехнулась Валентина Игоревна, – однако давай уточним кое-что.

Она выдвинула ящик стола, вытащила большую, изрядно потрепанную колоду, ловко перемешала и раскинула на свободном пространстве. Влад ничего не понимал в гаданиях, но выглядело все очень по-настоящему. Валентина Игоревна нацепила очки, всмотрелась в расклад, закурила, пожала плечами, посидела неподвижно – и смешала карты:

– Нет, старая я, не понимаю, да и не верю во все это.

Они еще поболтали о пустяках, выпили второй чайник и договорились, что Влад еще зайдет до отъезда.

Той ночью он долго не мог заснуть, все прокручивал в голове неоконченное гадание. Откуда эта уверенность, что с ним, Владом, случится что-то плохое? Что-то обязательно произойдет. Влад лежал и думал, думал. А ведь это не сегодня и не вчера. Это давно. Это всегда. Он и раньше, с детства, был уверен, что умрет молодым.

Из-под двери пробивалась полоска света. За стеной мать за что-то поносила отца. Тот вяло отругивался. Влад попытался прислушаться, но внезапно провалился в пустой глубокий сон.

А Валентина Игоревна уснуть так и не смогла. Сидела, смотрела на реку и перебирала в памяти ложащиеся на стол карты. Четверка червей – перемена места. Дома остаются служить только блатники, мальчик не из таких, да и не это ему нужно, если она правильно поняла. Тройка червей – тоже ничего такого: внимание, осторожность. А дальше – одна за одной – предательство, потеря, разрушение… Когда следом выпал еще и туз пик, она смешала колоду. Не нужно ему этого знать. И так у мальчика завиральные идеи. Вырастет – поумнеет. А гадание – блажь, ерунда.

Из открытой балконной двери послеполуночное всесоюзное радио пело скрипучим голосом модного молодежного певца:

Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!», Завтра скажут: «Прощай навсегда!» Заалеет сердечная рана…

– «Следи за собой…» – вслух повторила она, выключила приемник и пошла заваривать очередной чай. Старая филологическая подруга Эмма Робертовна неделю назад с придыханием рассказывала ей, что этот прибалтийский кореец Цой – последний русский акмеист.

* * *

Тремя годами позже благополучно вернувшийся и из армии, и уже с Ямала Влад помогал ей тащить чемодан. Эмма сосватала посмотреть Кавказ под соусом литературоведческой конференции.

Море Валентина Игоревна видела достаточно, и Батумское, и Феодосийское, и Ялтинское, а вот про Чечено-Ингушскую АССР и ее столицу город-герой Грозный знала большей частью по Михаилу Юрьевичу.

Тогда, весной девяносто первого, она еще не догадывалась ни о новой жизни старой лермонтовской колыбельной[16], ни о том, что карты, прочившие горе и смерть, не соврали. Разве что в масштабе предсказания ошиблась.

Поезд тронулся тяжело, нехотя. Сквозь окно купе припекало солнце. Но это пока ненастоящее тепло, обманка. Выйдешь на воздух – и конец. Ветер, ноздреватый черный лед под ногами.

Разобравшись с билетами и постельным бельем, Валентина Игоревна первым делом раздобыла чай. Стаканы в тусклых алюминиевых подстаканниках мелко дребезжали. Зато чай был с лимоном.

– В тепло едем, – блаженно потянулась Эмма, – приедем в жару, наверное. Длинная у нас страна.

– Хорошо, если в жару, кости погреем, – улыбнулась Валентина Игоревна и сделала глоток. – Кстати, я тут новое для тебя раскопала. Помнишь, ты писала про культурно-семантический ореол этого романса Пеньковского?[17] Что там у тебя было: «Спокойно и просто мы бросились с мóста, но баржа с дровами легла между нами»? Мне тут новые варианты попались:

Случайно и просто упали мы с моста, А баржа с дровами плыла между нами. Нам холодно было, нам было уныло, А баржа с дровами все плыла и плыла.

И дальше на разные мотивы по кругу. А еще студенческий гимн новосибирских психиатров:

Однажды на мост я пришла в непогоду И бросилась вниз. Непосредственно в воду! Но баржа с дровами легла между нами! Как сыро, как мокро, я только промокла!

– Пойдет?

– Погоди, я запишу. – Эмма полезла в сумку, гигантскую, из черного с потертостями кожзама. – Где блокнот, близко же складывала?

– У тебя там, случайно, не завалялся домик с садом? – насмешливо спросила Валентина Игоревна.

Мимо проплывали уже освободившиеся от снега поля. С ниток телеграфных проводов взлетали черные грачи, некоторое время летели наравне с поездом, потом отставали.

– Нашла! – возликовала Эмма. – Как ты говорила?

– Я говорила… и говорю, что тебе пора менять сумку. А эту выбросить, не разбирая.

Эмма вздохнула и выразительно посмотрела на блокнот…

Вокзал Грозного был похож на множество виденных за последние несколько суток. На перроне их встретили.

– Очень рад! Очень! – широко улыбался сквозь черную до глаз щетину «злой чечен». Только злым он не был. Он был студент-физик. На филологическую конференцию его занесло просто по знакомству. – Попросили, да! У нас мало филологов.

Город Валентине Игоревне понравился сразу. Просторный. Широкие светлые улицы, мягкое тепло, желтые, невиданные на Урале тюльпаны. К полудню воздух раскаляется и дрожит.

Их поселили в маленькой гостинице на отшибе с видом на горы и плюющийся ледяной водой Терек.

– Странный город, – заметила Эмма. – Почему Грозный? По-моему, вполне мирный.

Валентина Игоревна задумчиво пожала плечами. Что-то чудилось, будто бы сквозь этот пейзаж проступал другой, страшный. Будто вместо просторных улиц сталинской и хрущевской застройки, вместо зелени и навевающего негу зноя – разбитые в щебень остовы, мертвая, с разорванной пастью собака в черном пятне подсыхающей крови. Валентина Игоревна думала, что этого не может быть, но знала: может. Она помнила разрушенный землетрясением Спитак.

– Душно, – сказала Валентина Игоревна. – Пойдем вещи разбирать.

Конференция проходила под патетическим девизом «Соцреализм умер!». Валентина Игоревна только посмеивалась. Для нее самой он никогда живым и не был. Впрочем, мнением своим делиться она не спешила. Наблюдала, слушала.

Запомнилось, как культурный человек Милослава (всем участникам конференции раздали ламинированные карточки с именами, называемые нерусским словом «бейджик») схлестнулась с культурным человеком Семеном. Милослава утверждала, что никакой советской литературы не было вовсе, одна раздутая пустышка, идеология! Семен в ответ поминал Горького с Гайдаром, графа Алексея Толстого. Не прошло и пяти минут, как культурные люди перешли на визг и площадную брань. Валентина Игоревна послушала немного, ничего интересного для себя не обнаружила, оставила парочку ругаться и заново вышла на воздух.

Оказывается, уже стемнело. Это произошло так быстро, как если бы в небесную воду вылили стакан чернил.

Звуков города почти не было слышно. Внизу под скалой кипел Терек. Перешептывались над головой листья неизвестного дерева.

«Какая разница, – думала Валентина Игоревна, – есть или нет советская литература, когда