Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

Отняв платок от лица, Джумаль разглядела древнее реликтовое растение – серый стебель, росший около камня матери, – она его узнала по рисунку, названию и еще по детской памяти, но значения его раньше не понимала. Следовательно, она доехала, куда хотела, – здесь и был заповедник растений, исчезающих с земли.

Семейство*

1

Война окончилась на краю страны. Пожилая женщина вышла за калитку старомосковского маленького дома, изжитого сквозь штукатурку до самых бревенчатых ребер, и поглядела по дороге на улице – не идет ли ее муж домой: ему давно пора возвратиться: прошло уже шесть лет, как он оставил свое семейство и умолк где-то вдалеке от него.

Жить теперь постепенно становилось лучше. Из Московского совета женщина получала помощь – на себя и на детей-двоешек; в последнее время начали давать мясо, мать сварила его и дала детям.

– Ешьте говядину, – сказала она. – Мы сейчас долго проживем.

Но дети-двоешки, мальчик и девочка лет по восьми-девя-ти, не сразу приучились наедаться. Они проснулись от своего легкого дремлющего сна, в котором пролежали все голодное долгое время, согреваясь друг о друга, поели немного и опять закрыли глаза, бессознательно сохраняя жизнь для своей будущей судьбы.

А их отец все не возвращался с войны, и мать напрасно выходила за калитку, чтобы увидеть и встретить его. Она уже знала, что многие люди из соседних домов вернулись. Пришел крановщик завода Густав Лист, он был на туркестанском фронте; показался как-то на улице модельщик Куликов, с перевязанной головой, в военной шинели; третий месяц лежит дома больной и слабый Василий Алексеевич Колпашников, прессовщик с ремонтного завода, а мужа ее никто не видал, – она всех расспрашивала, – значит война была велика и люди кончались там без вести. Но в комиссии по справкам ей говорили, что Иван Никодимович Портнов должен быть жив. Она тогда стала ходить на станцию и встречать поезда с юга, востока, с запада и севера, со всех концов войны. Она бывала на разных вокзалах и стояла там в стороне, пропуская мимо тысячи людей, которые возвращались с фронта обратно в Москву, в свое семейство и в пустые мастерские.

Жена Портнова уже привыкла приходить назад одна, без мужа. Труба над домом, где дремали ее дети, не дымила, а из соседних труб теперь все чаще и чаще шел дым, там люди согревались, варили пищу, они опять сошлись через долгие годы разлуки.

Наступила зима, снег покрыл Москву, луна по ночам освещала чистоту земли и опять многолюдные улицы города. Жена Портнова ходила, как обычно, на вокзалы, в военные комиссии, по делам хозяйства и уже привыкла к печали своего сердца. Она решила истратить всю себя на своих детей, а что останется для мужа, то выйдет наружу слезами и засохнет.

Однажды среди зимы она несла домой муку и мануфактуру. Был уже вечер, везде горели огни в окнах и топились печи, из трубы старого дома, где она жила, тоже шел теплый дым. Жена Портнова увидела этот дым, – она сначала остановилась в тревоге, не зная, кто зажег ее печку, а затем пошла домой в беспокойстве и отворила дверь в свою комнату.

В комнате на опрокинутом ведре сидел человек перед открытой печкой и жег в ней маленький костер для своего тепла. Он разулся и разделся и был одет только в воинские желтые штаны, подвязанные бечевой ниже колен; за одну бечеву была продета деревянная самодельная ложка и там держалась все время – в жизни, в бою и даже во сне этого человека. Начиная от живота и далее вверх, прибывший человек имел открытое тело, отмеченное лишь бледными пленками заживших ран и провалами увечий в костях.

Однако жизненное вещество, отступив от этих телесных ущербов, собралось под целой кожей в кучи жил, в тесноту спекшейся силы и обнажалось наружу в виде каменистых бугров и трудных предметов – поэтому тело присутствующего человека походило на вскопанную нежилую землю, и его невозможно было погладить или обнять как-либо. Несмотря на общий темный цвет этого тела, на мертвые следы ран и болезней и засохшие места ветров и дождей – все же видна была надпись над вспухшим сердечным соском груди, изображенная какой-то едкой химией: «Иван Портнов бронетанковых сил».

Наверное, это был документ прибывшего человека, склонившегося к огню. Слабо поросшая голова его лысела от времени и невзгод жизни, кроме того с левой стороны она была сожжена до кости, так что волос не мог оттуда браться; остальное лицо его было большое и умолкшее – без красоты и отличия, только круглое и спокойное, как в младенчестве, со смутными глазами, не выражавшими сейчас ничего.

Портнов положил в огонь еще одну щепку, потом поднялся и молча подошел к жене, остановившись перед нею в отвыкшем, неловком положении. Опомнясь от сбывшегося счастья, женщина сложила паек с занятых рук и тогда надолго обняла мужа, чувствуя бугры и защербленные раны его тела на своей груди, чувствуя его силу, для которой еще тесна была всякая смерть.

Она не могла оставить его теперь ни на одну минуту и с жадностью дышала теплой добротой, исходившей от мужа, навсегда ему благодарная, что он вернулся.

Портнов глядел поверх жены в печь, где догорал его костер, и ждал, когда женщина окончит свое забвение близ него; для ласки он потрогал ее спину и погладил затем ее склоненную голову, замечая постепенно, что тело жены стало холодным от худобы и волосы ее поредели в тоске ожидания. После того вернувшийся красноармеец посмотрел на детей, которые спали навзничь на постилке, приоткрыв в беспамятстве сна детские грустные глаза, не имея силы, чтобы сжать веки или проснуться. Их отец добыл для них славу будущей жизни, дети же его лежали накануне вечного покоя. И тогда прибывший Портнов отклонил жену и лег между двоешек, утомившись за многие годы войны и революции. Он положил свои руки на детей, закрыл глаза и больше не мог очнуться.

Жена его осталась бодрствовать. Она растопила печь, стала готовить еду на завтра, следила за спящими и укрывала их. Над всею Москвой пошел густой снег, закутывая дома и землю в тепло под собою; но до полуночи всюду горели огни в жилищах, там люди не могли наговориться друг с