Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

– Я же говорил, тарьщстаршнант!.. Я же говорил! На нашей вахте включим мы огни! Я же говорил!

Огни, правда, не очень-то зажигались, но электрик Тодор быстро отыскал неполадку. Я скатился вниз и бросился в каюту старпома. Симбирцев лежал поверх одеяла и конечно же не спал.

– Слышал?!

– Домой?

– Вот та-ак вот!..

– Ну давай, Сергеич, обнимемся!

И мы обнялись.

Я пошел по отсекам. Моряки отдраивали переборки и пожимали друг другу руки. Волна рукопожатий неслась из кормы в нос и из носа в корму. «Еще немного, еще чуть-чуть… – рвалось из динамиков. – Последний бой, он трудный самый. А я в Россию, домой хочу…»

Песню оборвал торжественный голос командира:

– Товарищи подводники! Получено радио. Командующий флотом приказал нам всплыть сегодня в четыре ноля и следовать в базу. Обращаю внимание на бдительность несения вахт…

– Эх, да разве ж так это делается?! – расстроился старпом. – Сначала играют тревогу. А затем уже, когда все «на товсь», голосом Левитана… Ну ничего. Утром мы устроим салют из линеметов. По числу контактов с подводными целями!

Утром Симбирцев позвал меня к радиометристам. Развертка локатора «отбивала» на экране контуры родного полуострова. Он выплывал, белесо-призрачный, будто из сна, электронный мираж, на глазах превращаясь сначала в дымчатую, а потом в гранитную явь.

Земля родная… Старший лейтенант Весляров первым увидел входные маяки, и растроганный старпом снял с него все ранее наложенные взыскания.

– Амнистия! – усмехнулся Симбирцев.

В эти последние часы у всех вдруг обнаружилось множество срочных дел. Электрики носятся, опечатывают розетки, мичман Шаман наклеивает на сейфы этикетки, покрывая их для надежности эпоксидной смолой. К одной из свежеприсмоленных этикеток прислонился вахтенный механик, безнадежно испортив парадные брюки. Баталер снует по отсекам, собирая «аварийное» шерстяное белье. Марфин печет пирог, и он у него горит. Офицерскую четырехместку доверху завалили тюфяками, штурман яростно в них роется, пытаясь докопаться до тубы с картами залива и гавани.

Федя-пом сделал-таки «финишный рывок»: в солянке мяса больше, чем соленых огурцов, консервированные почки, ветчина, колбаса, тушенка. Похоже, прощенный Марфин на радостях вбухал в последний котел все свои запасы. Роскошный обед прервал ревун тревоги: «Корабль к проходу узкости изготовить!»

Ну, здравствуй, родная узкость!

Наскоро переодеваюсь в своей каюте. Сбрасываю надоевший за переход свитер. Китель первого срока со свежайшим подворотничком и отутюженные брюки с утра качаются посреди каюты на вешалке, прицепленной за вентиль аварийной захлопки. Пуговицы с трудом попадают в петли. Меня колотит крупная дрожь, точно перед выходом на огромную сцену, точно перед неким грандиозным праздником. Извлекаю из укромного уголка фуражку. Хранить ее негде, и потому на время похода пришлось разобрать на части: распорные обручи разомкнул и просунул вдоль трубопроводов за спинкой диванчика, белый чехол вместе с плетеным шнуром лежали в чемодане, а сама фуражка, сложенная хитроумным образом, дожидалась своего часа в закутке за вентиляционной магистралью. Теперь она вновь собрана и сияет белым – не по сезону – верхом. Не закапать бы маслом…

Новенькие погоны не хочется мять меховой курткой, выбираюсь на мостик в одном кителе. Не все ли равно, от чего трясет – от холода или от возбуждения?

В ночи прямо по курсу, в распадке скальных кряжей переливается, мерцает, вспыхивает груда самоцветов – горящие окна Северодара. Их ломаные ряды громоздятся над черной водой ярусами, они рассыпаны по ночному зеркалу Екатерининской гавани…

– Прошли боновые ворота! Окончено автономное плавание! – диктует старпом с мостика в вахтенный журнал. И тут же суеверно спохватывается: – Пока не ошвартуемся – не записывать!

Прожектор с берегового поста мигает нам в упор. Наш сигнальщик отвечает ему. Это яростная наша радость, еще не обретшая голоса, немо бьется вспышками!

Сигнальщик читает по складам:

– «Вам добро стать к пятому причалу!»

Пятый – в самом углу гавани у торпедопогрузочного крана. Там отжимное течение, трудный подход.

– Боцман! – окликает командир. – Ложись на якорный огонь.

Боцман нацеливает наш нос на кормовой огонь лодки у соседнего пирса. Дома, улицы, башня ДОФа – Дома офицеров флота – медленно и плавно плывут вдоль борта. Такое невесомое, тихое скольжение бывает только во сне. Уже видна толпа встречающих. Жены прячут под шубами цветы от мороза. С рубки жадно вглядываются: все ли пришли? Оркестр из главных корабельных старшин, едва наш форштевень поравнялся с пирсом, грянул марш «День Победы»: «Этот день Победы порохом пропах!..»

Боже, чем он только не пропах, этот день, – соляром и морским йодом, электролитным туманом и резиновой гарью, фреоном и потом…

У Абатурова за поход поседели усы. В смоляной шевелюре двадцатисемилетнего механика заблестели серебряные нити. Вчера из-под парикмахерской машинки электрика Тодора упали на газету, разостланную вместо салфетки, и мои пряди, так странно поблескивающие в тусклом свете плафона…

Океан перекрасил и нас, и лодку. Некогда аспидно-черные борта ее ободраны волнами до алого сурика, она вся пятнистая, как недоваренный рак. Ватерлиния в бахроме водорослей. Носовая «бульба» обмята так, что сквозь титановую обшивку проступает каркасная решетка – точь-в-точь как ребра сквозь шкуру рабочей скотины. Вот неловко полетел с лодки бросательный конец – слишком давно не швартовались, отвыкли. Право смешно, кого сейчас волнует, какого цвета наши легости. Главное, что вовремя пришли… Весляров, командир носовой швартовой группы, – в оранжевом жилете поверх отутюженной тужурки с белоснежной сорочкой.

– Средний назад!

В голосе Абатурова приглушенная тревога. Причал надвигался слишком быстро, не погасили инерцию. Неужели поднимем настил «бульбой»? Экая клякса вместо изящной точки… Швартов натянулся до предела. Весь наш поход, все наши победы повисли на нем, как на волоске.

– Отойти от швартовых! – кричит командир. Матросы перебегают поближе к рубке. Лопнет – убьет… Трос звенит… Ну же!..

Выдержал!.. Лодка, плеснув волной в стенку причала, стала, как осаженная на скаку лошадь.

Я поправляю фуражку и выбираюсь из-за ограждения рубки вслед за командиром. Узенькая закраина над покатым бортом. Не оступиться бы! Марш гремит. В толпе встречающих подпевают.

Отлив. Темно и скользко. Обледеневшая сходня стоит почти торчком. Даже если бы ее не было, мы взошли бы на причал по воздуху.

– Смирно! – гремит с мостика. Это Абатуров уже вступил на сходню.

Огибаем торпедный кран, спотыкаясь о рельсы; застываем перед черной фигурой рослого адмирала. Ба, да это Куземин! Докладывает командир. Затем я. Только бы не перехватило горло.

– …Все здоровы. Экипаж готов к выходу в море!

– Ну-ну! – жмет руку контр-адмирал Куземин. – Наверное, вы с этим не торопитесь?

В штабной свите улыбаются. Тут же узнаю, что Ожгибесова, так и не получившего вторую адмиральскую звезду, назначили в Москву на новую должность…

Пошатываясь, иду к плотной толпе. Ничего не вижу, лица плывут.