Павлик - Юрий Маркович Нагибин

горстью из жестяного таза, который держала, прижав к животу, какая-то женщина, видимо хозяйка квартиры. Рядом почему-то стоял цинкограф Новиков и глядел на Павлика с кротким огорчением. И сильнее жгучей боли поднялся в нем жгучий стыд. Он стыдился своей слабости и малой выносливости и того, что старший по званию растирает ему ноги, стыдился Новикова и других своих спутников, стыдился незнакомой женщины, видящей его беспомощность. Он сделал попытку подняться.

— Лежите, лежите! — сердито прикрикнул Нечичко, ловко обрабатывая ему ноги.

Павлик не смог ослушаться и вновь откинулся на тугую подушку. Боль была дьявольской. Павлик изо всей силы сцепил зубы, чтобы не закричать.

— Орите, это ничего, — сказал Нечичко.

Но Павлик скорей бы умер, чем издал стон.

— Орите, — повторил старший батальонный комиссар, — вам будет легче.

Нечичко намазал ему ноги чем-то жирным и укутал в шерстяной платок.

Когда через некоторое время Нечичко позвал его ужинать, Павлик притворился спящим: ему надо было пережить свою беду внутри себя. Постепенно приключившаяся с ним неприятность уже не казалась ему такой позорной и стыдной. Разве он виноват, что ему выдали на складе сапоги, а не валенки? Он вел себя мужественно, по-солдатски, не ныл, не скулил, держался до конца. Он даже помог вытащить машину, несмотря на боль в ногах, и делал это с таким усердием, что набрал воды в сапог. Эти мысли подействовали успокаивающе, и Павлик уснул в мире и согласии с самим собой. Вот почему он был крайне удивлен, когда наутро, за самоваром, выслушав его взволнованную благодарность, Нечичко смерил его долгим, тяжелым взглядом и с хмурой серьезностью проговорил:

— Так у вас служба не пойдет.

Нечичко помолчал, размышляя, и продолжал тем же хмурым тоном:

— Харчи без толку разбазарили? Разбазарили. Ноги поморозили? Поморозили. Это вам не гражданка, солдат должен себя любить. Почему? — Павлик заметил, что в речи Нечичко сейчас начисто пропал характерный украинский говорок. — Да потому, что, если он сам не любит себя, другим приходится о нем лишнюю заботу иметь. А на войне не должно быть лишней заботы, только необходимая, только главная. Военная служба никакой показухи не терпит, лишнее геройство все равно что трусость. Замерзли ноги, скажите честно, и нечего в воду лезть. Хорошо — обошлось, а могло и госпиталем кончиться. Не воевавши в госпиталь угодить — это, знаете, вроде дезертирства. Молчи! — перешел он вдруг на «ты». — Я, как старший, тебе говорю. — И, переменив тон, добавил почти нежно, хоть с легкой насмешкой: — Эх ты, Павлик-Мавлик, мамкин сын!..

— Я понял вас, товарищ старший батальонный комиссар, — сказал Павлик. — С едой я действительно свалял дурака, но какой был толк на холод жаловаться? Ведь не задерживать же из-за этого всю колонну!

Нечичко посмотрел на него с веселым изумлением:

— И чему вас только учат в гражданке? Здоровенный парень, косая сажень в плечах, а никакого понятия! Почему у других ноги не замерзли, ведь на них та же кирза? Кабы не строил дурочку и сказал прямо, что ноги стынут, я б тебе сенца в сапоги напихал и — полный порядок!

Павлик почувствовал, что у него глупеет лицо: все его вчерашние переживания были просто смешны, раз все дело сводилось к пучку соломы или сена.

— Кстати, — строго спросил Нечичко, — почему вы не побрились? Запомните раз и навсегда: у каждого солдата, а тем более у командира, рожа должна быть как шелк. Бритый человек относится к себе с уважением, он и воюет вдвое лучше небритого — проверено опытом. Парикмахерская за углом, берите ноги в охапку и — живо!..

Когда через полчаса Павлик, чисто выбритый, освеженный одеколоном, возвращался из парикмахерской морозно-солнечной улицей, он чувствовал себя будто наново родившимся. Без конца твердил он про себя незамысловатые советы Нечичко, казавшиеся ему вершиной воинской мудрости. Прочь все штатские привычки и штатские околичности, он вступил в мир четких, прекрасных своей ясностью и простотой отношений, в мир, где нет места ничему фальшивому, показному, где люди общаются по прямой, а прямая, как известно, кратчайшее расстояние между двумя точками…

В полдень колонна выехала из Боровичей и к вечеру без всяких происшествий прибыла в Неболчи. У дверей двухэтажного деревянного барака, где разместилось Политуправление фронта, Павлик простился с Нечичко. Не так-то уж много пробыли они вместе, не так-то уж близко сошлись, и все же Павлик долго не отпускал жесткую и теплую руку старшего батальонного комиссара.

— Ну, ладно, — проговорил наконец Нечичко и отнял руку. — Ты того… смотри!.. — Он потряс в воздухе кулаком, и Павлик всем сердцем понял и принял его жест.

— Спасибо вам за все!.. — крикнул он вдогон, но старший батальонный комиссар не обернулся.

4

Отдел, ведавший «Фронтовой-солдатской», занимал одну комнату на втором этаже барака. Начальник отдела, батальонный комиссар Гущин, худощавый, с острым, бритым наголо черепом и не идущей к его сухому, резкому облику доброй улыбкой, встретил вновь прибывших почти восторженно.

— Молодцы, что приехали!.. — поминутно говорил он, словно приехать или не приехать на фронт зависело от их свободного выбора.

Гущин был кадровым политработником. Ротным политруком участвовал он в боях под Хасаном, дослужился до комиссара полка в пору Халхын-Гола, затем учился, а перед войной преподавал марксизм-ленинизм в Военной академии. Контрпропаганда была для Гущина делом новым и незнакомым, к тому же он плохо ладил с немецким языком. Да и все его сотрудники, за исключением старшего инструктора Алексеева, знали немецкий «понаслышке», как сами они не без грусти острили. Потому-то с таким нетерпением ждал Гущин пополнения из Москвы.

— Значит, инструктор-литератор? — который раз повторял он, просматривая бумаги Павлика. — А на каком языке будете вы сочинять для нашей «Фронтовой-солдатской»?

— Батальный! — послышался мягкий, вкрадчивый голос. Из-за соседнего стола поднялся толстый человек с круглыми плечами и сырым, рыхлым лицом. В петлицах у него была шпала. — Нарушаешь правила, нехорошо!..

— Мой заместитель, старший политрук Хохлаков, — сказал Гущин. — Что же я нарушил, товарищ Хохлаков? — спросил он с ноткой строгости.

— Руссицизмами злоупотребляешь! — Лицо Хохлакова светилось обезоруживающим добродушием. — Почему говоришь «Фронтовая-солдатская», а не «Фронтише-Зольдатише»? Надо сразу приучать людей к языку!

Павлик понял, что Хохлаков вовсе не в шутку исковеркал название газеты, и громко рассмеялся.

— «Фронтише-Зольдатише» не по-немецки, — пояснил он с улыбкой в ответ на недоуменный взгляд Гущина. — Можно назвать, к примеру, «Зольдатен-фронт-цейтунг». А сочинять я буду, товарищ батальонный комиссар, естественно, на языке предполагаемых читателей газеты.

Павлик не успел договорить, а уже пожалел и о своем смехе, и о наивном тщеславии, которое продиктовало ему эту выспренную фразу. Но Хохлаков уже и сам хохотал