Том 3. Чевенгур. Котлован - Андрей Платонович Платонов

– Отвечай, паразит, а то сейчас получишь! – снова проговорил Жачев. – Наверно, испортил, гад, нашу республику!

Сдернув со стола директиву, Жачев начал лично изучать ее на полу.

– К маме хочу! – сказала Настя, пробуждаясь.

Чиклин нагнулся к заскучавшему ребенку.

– Мама, девочка, умерла, – теперь я остался!

– А зачем ты меня носишь, где четыре времени года? Попробуй, какой у меня страшный жар под кожей! Сними с меня рубашку, а то сгорит, выздоровлю – ходить не в чем будет!

Чиклин попробовал Настю за все места тела, она была горячая, влажная, кости ее жалобно выступали изнутри; насколько окружающий мир должен быть нежен и тих, чтоб она была жива!

– Накрой меня, я спать хочу. Буду ничего не помнить, а то болеть ведь грустно, правда?

Чиклин снял с себя всю верхнюю одежду, кроме того отобрал ватные пиджаки у Жачева и активиста и всем этим теплым веществом закутал Настю. Она закрыла глаза, и ей стало легко в тепле и во сне, будто она полетела среди прохладного воздуха. За текущее время Настя немного подросла и все более походила на мать. Девочка могла бы быть и дочерью Чиклина, мать ее даже хотела, чтоб было так, но все равно ребенок едва ли был бы лучше и разумней; зачал девочку, наверно, такой же, как и Чиклин, мастеровой человек, стало быть, плоть в ребенке из одного классового котла, а если кто и радовался ласкам умершей женщины, то эти ласки не есть квалификация ребенку, это не человечество.

– Я так и знал, что он сволочь, сучья зажимка! – определил Жачев про активиста. – Ну что ты тут будешь делать с этим членом?!

– А что там сообщено? – спросил Чиклин.

– Пишут то, что с ними нельзя не согласиться!

– А ты попробуй не согласись! – в слезах произнес активный человек.

– Эх, горе мне с революцией, – серьезно опечалился Жачев. – Где же ты, самая пущая стерва? Иди, дорогая, получить от увечного воина!

Почувствовав мысль и одиночество, не желая безответно тратить средств на государство и будущее поколение, активист снял с Насти свой пиджак: раз его устраняют, пусть массы сами греются. И с пиджаком в руке он стал посреди Оргдома – без дальнейшего прельщения к жизни, весь в крупных текущих слезах и в том сомнении души, что капитализм, пожалуй, может еще явиться.

– Ты зачем ребенка раскрыл? – спросил Чиклин. – Остудить хочешь?

– Плешь с ним, с твоим ребенком! – сказал активист.

Жачев поглядел на Чиклина и посоветовал ему:

– Возьми железку, какую из кузни принес!

– Что ты! – ответил Чиклин. – Я сроду не касался человека мертвым оружием: как же я тогда справедливость почувствую?

Далее Чиклин покойно дал активисту ручной удар в грудь, чтоб дети могли еще уповать, а не зябнуть. Внутри активиста раздался слабый треск костей, и весь человек свалился на пол; Чиклин же с удовлетворением посмотрел на него, будто только что принес необходимую пользу. Пиджак у активиста вырвался из рук и лежал отдельно, никого не покрывая.

– Накрой его! – сказал Чиклин Жачеву. – Пускай ему тепло станет.

Жачев сейчас же одел активиста его собственным пиджаком и одновременно пощупал человека – насколько он цел.

– Живой он? – спросил Чиклин.

– Так себе: средний, – радуясь всему факту, ответил Жачев. – Да это все равно, товарищ Чиклин: твоя рука работает, как партия, ты тут ни при чем.

– А он горячего ребенка не раздевай! – с обидой сказал Чиклин. – Мог чаю скипятить и согреться.

В деревне поднялась снежная метель, хотя бури было не слышно. Открыв на проверку окно, Жачев увидел, что это колхоз метет снег для гигиены; мужикам не нравилось теперь, что снег засижен мухами, они хотели более чистой зимы.

Отделавшись на Оргдворе, члены колхоза далее трудиться не стали и поникли под навесом в недоумении своей дальнейшей жизни. Несмотря на то, что люди уже давно ничего не ели, их и сейчас не тянуло на пищу, потому что желудки были завалены мясным обилием еще с прошлых дней. Пользуясь мирной грустью колхоза, а также невидимостью актива, старичок кафельного завода и прочие неясные элементы, бывшие до того в заключении на Оргдворе, вышли из задних клетей и разных укрытых препятствий жизни и отправились в даль по своим насущным делам.

Чиклин и Жачев прислонились к Насте с обоих боков, чтобы лучше ее беречь. От своего безвыходного тепла девочка стала вся смуглой и покорной, только ум ее печально думал.

– Я опять к маме хочу! – произнесла она, не открывая глаз.

– Нету твоей матери, – не радуясь, сказал Жачев. – От жизни все умирают – остаются одни кости.

– Хочу ее кости! – попросила Настя. – Ктой-то это плачет в колхозе?

Чиклин готовно прислушался; но все было тихо кругом – никто не плакал, и не от чего было заплакать. День уже дошел до своей середины, высоко светило бледное солнце над округом, какие-то далекие массы двигались по горизонту на неизвестное межселенное собрание, – ничто не могло шуметь. Чиклин вышел на крыльцо. Тихое несознательное стенание пронеслось в безмолвном колхозе и затем повторилось. Звук начинался где-то в стороне, обращаясь в глухое место, и не был рассчитан на жалобу.

– Это кто? – крикнул Чиклин с высоты крыльца во всю деревню, чтоб его услышал тот недовольный.

– Это молотобоец скулит, – ответил колхоз, лежавший под навесом. – А ночью он песни рычал.

Действительно, кроме медведя, заплакать сейчас было некому. Наверно, он уткнулся ртом в землю и выл печально в глушь почвы, не соображая своего горя.

– Там медведь о чем-то тоскует, – сказал Чиклин Насте, вернувшись в горницу.

– Позови его ко мне, я тоже тоскую, – попросила Настя. – Неси меня к маме, мне здесь очень жарко!

– Сейчас, Настя. Жачев, ползи за медведем. Все равно ему работать здесь нечего – матерьяла нету!

Но Жачев, только что исчезнув, уже вернулся назад: медведь сам шел на Оргдвор, совместно с Вощевым; при этом Вощев держал его, как слабого, за верхнюю лапу, а молотобоец двигался рядом с ним грустным шагом.

Войдя в Оргдом, молотобоец обнюхал лежачего активиста и сел равнодушно в углу.

– Взял его в свидетели, что истины нет, – произнес Вощев. – Он ведь только работать может, а как отдохнет, задумается, так скучать начинает. Пусть существует теперь как предмет – на вечную память социализму, – я всех угощу!

– Угощай грядущую сволочь, – согласился Жачев. – Береги для нее жалкий продукт!

Наклонившись, Вощев