Павлик - Юрий Маркович Нагибин
В первые дни неустройства, когда все болтались без дела, не зная, за что взяться, хохлаковские папочки явились для Павлика надежной опорой. А после позорной истории с выпивкой он ухватился за Хохлакова, как за спасителя: в те мучительные, стыдные дни он рад был любому труду. К тому же, знакомясь с содержанием листовок, Павлик как бы продолжал пуровскую учебу, усваивал приемы и формы обращения к немецким солдатам, что-то внутренне отвергал, что-то принимал. Но сейчас он жил в непрестанном раздражении: работа, которую Хохлаков заставлял его делать, казалась ему поруганием самых высоких чувств, побудивших его бросить институт и отправиться на фронт. А главное, его мучило, что в этот тупик его загнал вовсе не случай, ни при чем тут и Хохлаков. Это он сам, Павлик, виновен во всем. Усадили его за папочки — будет сидеть да еще убеждать себя, что, видимо, так надо для «общего дела», что должен же кто-то заниматься и этим…
Одно время Павлик пытался сделать свою работу более осмысленной: иные листовки противоречили одна другой, иные попадали к ним не по адресу — например листовка, обращенная к частям СС, которых в ту пору на Волховском фронте не было, — иные, видимо по незнакомству автора с фронтовой обстановкой, звучали неубедительно, а то и двусмысленно. Что же, дело новое, и подобные неполадки вполне возможны в громадном хозяйстве ПУРа. Павлик предложил Хохлакову задерживать такие листовки, а в Москву всякий раз направлять объяснительную записку.
— Не философствуйте! — прикрикнул на него Хохлаков. — Москва знает, что делает…
Павлик заметил, что работники «Фронтовой-солдатской» стали постепенно чуждаться его, редко и неохотно общались с ним. Однажды до Павлика дошла чья-то злая шутка, явно метившая в него: «Еще одна папочка, и враг будет разбит!» Товарищи, видимо, решили, что он нашел себе теплое местечко, избавляющее его от всяких тревог, тягот и лишений фронтовой жизни, и крепко держится за него. Это было неприятно, противно и резко противоречило тому хорошему впечатлению, какое Павлик поначалу произвел на всех, — молодой, здоровый, крепкий, сажень в плечах, парень довольствуется участью писаря. Таская тяжелые кирпичи, обдирая руки о покрытые наледью стены, промерзая до костей в плохо топленном помещении, они, естественно, без всякой симпатии думали о своем товарище, приютившемся под крылом заместителя начальника отдела…
Павлик ощущал охлаждение товарищей, как непроходящую, живую боль. По вечерам он слышал разговоры Ржанова и Вельша о листовках, которые они собирались выпустить, о темах статей для первого номера газеты, о поразительной узости интересов немецких солдат, которым доступна лишь самая простая, к тому же хорошо разжеванная умственная пища, и о многом другом, что занимало и волновало его, но не решался вмешаться в их беседу. В тоске и бессилии он послал матери большое письмо, в котором обрисовал свое жалкое положение. «Для чего я поехал? Кто я здесь такой? Забитый канцелярский служащий, архивная крыса, Акакий Акакиевич Отечественной войны?»
Он жадно ждал ответа, веря, что мать подскажет ему выход. Ответ вскоре пришел, простой и окончательный, как приговор.
«Я чувствовала, сынок, что тебе плохо, я не придавала значения бодрому тону твоих писем и все ждала, когда ты начнешь жаловаться. А жалуешься ты уже давно, тебе только кажется, будто ты впервые открылся мне. Я надеялась, что ты справишься с этим, справишься сам. Но нет, ты снова ждешь, что мама придет на помощь или, по крайней мере, оправдает для тебя самого твою слабость. Я знала, что для такой натуры, как твоя, самое страшное быть чем-то наполовину. Будь ты просто солдатом или только литератором на войне, я была бы за тебя спокойна. И все же я верю, что у тебя достанет гордости, смелости и силы не дать подчинить себя чему-то мелкому, а тем более дурному или недостойному. Мама не придет к тебе на помощь, сыночек, ты поможешь себе сам. Вспомни, мы так договорились с тобой…»
Мать как будто отказывала ему в помощи, но письмо ее прямо говорило: не смиряйся, будь верен себе!
Павлик решил объясниться с Гущиным. Тот долго и терпеливо выслушивал туманный лепет Павлика о высоком назначении политработы, которой он, Павлик, готов без остатка посвятить свою жизнь. Но под конец Гущину надоело это, и он прямо спросил: «Чего вы хотите?». Павлик, внезапно перенесенный в грубую реальность, смущенно ответил, что, по его мнению, совсем незачем заводить альбомы и папки, достаточно подшивать образцы листовок к делу и проставлять на них необходимые сведения. Гущин поглядел на нарядные коленкоровые корешки альбомов, забивших доверху шкаф, затем перевел взгляд на Павлика и мягко сказал:
— Потерпите, Чердынцев, я буду иметь вас в виду…
…За окнами знакомо заколотили зенитки, первый далекий разрыв мелким звоном сотряс стекла. Туликов привычно схватился за шапку и кинулся к двери.
Немцы бомбили городок почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Павлик перестал ходить в бомбоубежище после первого же налета, случившегося недели три назад. Тогда, подчиняясь общему порыву, Павлик сбежал вниз и залез в глубокую, узкую щель, вырытую зигзагом во дворе Политуправления между гаражом и деревянным домиком уборной. В щели вскоре стало очень тесно, но небо просматривалось отлично, и было ясно видно, как, провиснув на миг в воздухе, немецкий бомбардировщик перевалился через крыло и с надсадным воем рухнул вниз. Казалось, самолет валится прямо на щель со всей ее человечьей начинкой, но в последнее мгновение он выровнялся, мелькнул тенью по утоптанному двору, по щели, по лицам людей и уложил фугаску метрах в пятидесяти, за гаражом. Вслед за оглушительным взрывом на них обрушился поток снежно-глинистой грязи, мелких камней и мусора. Теперь при каждом новом заходе «юнкерсов» люди, как по команде, вжимались в стенку щели, приваливались друг к другу, словно ища защиту в соседе.
Павлик чувствовал под грудью круглую, неприятно теплую голову какого-то капитана. Он боялся сделать больно этому капитану, но всякий раз, как раздавался вой пикирования, капитан, будто в нору, нырял головой между телом Павлика и стенкой щели.
«Нет, это дело не для меня!» — сказал себе Павлик, когда после отбоя слегка смущенные люди, обмениваясь шутками, покидали щель. Перемежать канцелярскую возню с позорными прятками в щели — это уж слишком. Пусть останется у него хоть такая жалкая гордость: не покидать стен Политуправления. Это будет его маленькая война. Поскольку во время налетов кто-то должен был оставаться в отделе, он взял на
