Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— Очень приятно! А этого дядю зовут дядей Женей!
Нюра и старший лейтенант при этом почему-то посмотрели друг на друга и улыбнулись, словно это их знакомили.
«Вон как ласково зовут тебя!» — подумала Нюра.
Заметно повеселел и «дядя Женя», кивнул и пошел к вещмешку. Долго копался там, пришел и положил перед Вовкой три ослепительно белых, игрушечно-аккуратных кубика сахара. Покраснел отчего-то, долго не мог поднять глаз.
А малыш, не отнимая ото рта ложку, покосился на кубики и свободной рукой, одним пальчиком, потрогал их, передвинул с места на место и оставил в покое, как игрушки, которыми лучше всего заняться после еды. Все одобрили малыша за такую сообразительность: правильно, сладкое потом.
Но к сладкому не притронулся он и насытившись. Он просто принялся играть в кубики, как до него играли, играют и будут играть все малыши мира.
— Ты, Вова, ешь сахар-то, ешь. Им не играют, это — на-ка! — вмешался Иван Филиппович.
— А он у меня еще не знает, что такое сахар! — рассмеялась Нюра. — Он его и в глаза не видел.
Что-то произошло за столом… Нюра обеспокоенно посмотрела на мужчин и увидела, как они сверлят друг друга глазами. Через долгое-долгое время они заговорили, почему-то понизив друг друга в званиях:
— Ты понимаешь, сержант?
— Да, лейтенант!
— Что это вы, мужики?! — неуверенно хохотнула Нюра. — Какая же тут диковина? Родился в войну… Да ведь и не он один, поди-ка, такой на свете в эту пору!
Теперь они оба уставились на нее.
— Дело не в этом. Ты понимаешь, Аннушка… — начал было Женя, но вдруг его лицо перекосилось, как от боли. — У-у-у, подлюки! Бить нас некому!
Он рванул ворот гимнастерки. Опомнился чуточку, посидел с закрытыми глазами. Успокаивающе помахал рукой и быстро вышел.
— Что случилось-то, Иван Филиппович?!
Тот вздохнул убито, уныло покачал головой:
— Ты знаешь, сколько сахару мы отвалили спекулянтам за эту несчастную бутылку водки? В прорву высыпали сахар… А тут… дети еще… Это… Ах, какие мы…
— Да вы что, ей-богу, мужики!
Иван Филиппович выбрался из-за стола и тоже заспешил на улицу. С порога бросил:
— Пойти перекурить это дело…
В избе стало тихо. Нескоро очнулась Нюра и заторопила мать:
— Мама, айда слезай, поужинай — остынет ведь все!
Та с кряхтеньем и пристаныванием засобиралась вниз.
Вова продолжал есть сосредоточенно и деловито, не снимая левую руку с кубиков сахара.
5
Мужиков долго не было.
«Замерзнут ведь! Простынут — потные вышли!» — забеспокоилась Нюра, доставая из чулана самовар. Им не пользовались, пожалуй, с самого начала войны, и он весь позеленел — с тоски по доброму застолью. Вскоре он, протертый и промытый, с довольным урчанием принял воду, засветил всеми окошечками, как сказочный дворец, в который вернулись расколдованные хозяева.
Нюра уложила сына, накинула на плечи ватник и вышла из избы.
Поднявшись выше ворот, луна заливала половину двора холодным, мертвящим светом. В лица мужчин, расположившихся на бревнах под навесом, она светила в упор, и лица казались меловыми, а усы Ивана Филипповича и повязка на глазу Жени — одинаково черными.
— Вы не сожгите мне двор, табакуры!
— Нет, Аннушка, мы не сожжем у тебя двор, — очень серьезно ответил Иван Филиппович. — Уж чему-чему, а курить научила нас война.
Нюра села между ними: справа — Иван Филиппович, слева — Женя.
— А все-таки — какая была жизнь до войны! Бывало, уйдешь в тайгу, мать честная, на неделю, на две — и знаешь, ничего с тобой не случится, и дома все в порядке. — Иван Филиппович зашарил по карманам и тут же оставил это дело, успокоился долгим, затаенным вздохом. Мужики, должно быть, давно накурились: от них несло крепчайшим табачным духом.
— Я самовар поставила, гости дорогие…
— Самовар?! Это хорош-ш-шо! — оживился старший сержант.
— Что-то заскучали вы у меня!
— Глядючи на такую луну, волк взвоет. — Иван Филиппович осторожно сполз с бревен. — Пойду, коли так, заварю крутенького чаю.
— Ой, а у меня нет заварки!
— Это-то у нас есть. Настоящий грузинский… Где там у тебя чайничек, Аннушка?
— В залавке, Иван Филиппович! Ну, шкафчик такой там, в закутке перед печью.
6
Луна уже всползла на крышу конюшни и повисла на острие слеги. Совсем рядом, в летнем загоне, протяжно и шумно вздохнула корова и опять принялась за размеренную, как тиканье ходиков, жвачку. Где-то в соседях сонно лаяла собака. Гав-гав! — помолчит, гав-гав! — помолчит. Прислушаешься, взглянешь в небо — тоска берет и вправду!
— Женя, — попросила Нюра, — расскажи, Женя, как там…
— Там — плохо! — отозвался он хриплым, зачерствевшим от долгого молчания голосом, прокашлялся и начал снова: — Война — это плохо. Нас было пятеро братьев. Остался в живых один я. Вот что такое война.
— И больше у тебя никого-никого, Женя?
— Никого… Война — это начинай все сначала… А как начинать мне, если я уже калека?!
— Ну, зачем же так, Женя!
— А как?! Как?!
Его трясло, прямо-таки колотило.
— Пойдем, Женя, в избу! Тебе холодно, ты замерз!
— Нет. Это не от холода…
— Ну, холодно же тебе! — настаивала Нюра, накидывая на него свою фуфайку. — Вон как бьет.
— Это не от холода! — упрямо повторил Женя и согнулся, сжался в комок, чтобы унять дрожь.
— Сынишка мой вас обоих расстроил. Проснулся же не ко времени, постреленок!
— Нет! Нет! Не смей!
— Ну, ладно, ладно, не буду, успокойся! — торопливо согласилась Нюра и, заглядывая ему снизу в лицо, попробовала пошутить: — Не пьешь — тоскливо, выпьешь — ворчливо.
Женя резко выпрямился.
— Опять я неладно сказала! Да что это за стих напал на меня сегодня — никак не могу в лад попасть!
— Не будем больше говорить об этом, — неожиданно спокойно и твердо сказал Женя, вернул Нюре фуфайку, задержал руки на ее плечах. — Красивая ты, Аннушка, хорошая…
— «Посмотрела — рублем одарила»? — засмеялась она и с холодком в сердце поняла, что положила начало тому разговору, с виду легкому и безобидному, но быстрому и цепкому, который приводит иногда к самой неожиданной развязке.
— Да, посмотрела — рублем одарила, — повторил Женя, не снимая рук с ее плеч. Нюра уже знала, что он дальше скажет, и не ошиблась: — Но если расщедришься на большее — осчастливишь, согреешь…
— Самовар вон, поди, уж вскипел — десятерых осчастливит!
Это была странная игра: обе стороны знали наизусть и свою и чужую роль и все-таки прилежно продолжали играть.
— Ты! Ты одна меня можешь осчастливить, Аннушка…
Нюре дальше следовало возразить так: «Как это — осчастливить? Я не умею…» А он на это опять ответил бы: «Если захочешь, сумеешь!» Так, гладко, по-готовому должна была продолжаться игра. Но Нюра вдруг опомнилась и ответила
