Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— А мое счастье — где оно?
Головы их были в тени навеса, но лунный свет, отражаясь от земли, от одежды, не оставлял их, и они хорошо видели друг друга, знали, что у кого на душе.
— Ах! — коротко и резко, словно отрешившись от чего-то, что сдерживало его до сих пор, простонал Женя и приник головою к Нюриной груди.
Она вся напряглась, замерла, затаила дыхание. Сжалось ее сердце — сжалось в той великой женской жалости, которая зачастую на всю жизнь заменяет ей, женщине, любовь…
Теперь она знала, что сумела бы, пусть хотя бы и на сегодня лишь, пусть только на одну эту ночь, осчастливить человека, ничего от него не требуя взамен. Был он ей чем-то очень близок, чем-то очень дорог…
И в тот самый момент, когда она уже собралась положить ему на голову руку, чтобы приласкать его, — этот человек выпрямился, прощально стиснул ей плечи, встал и тихо, с улыбчивой грустью сказал:
— Знаешь, какие планы были у нас с Иваном Филипповичем на эти несколько суток жизни в деревне? Найти по бабенке и плавать, как сыр в масле… Чего же проще: война — кругом одинокие женщины, выбирай любую!
Он сказал это, повернувшись всей грудью, всем лицом к Нюре, навстречу лунному свету, ничуть не стыдясь показать свое лицо, не стыдясь своих слов.
— И что же? — сказала и осеклась обескураженная Нюра. — Сутки уже пропали… Жалеешь?
— Наоборот! — с улыбкой, с легким поклоном сказал Женя. — Спасибо, что согрела!.. Пошли, Аннушка, к твоему самовару!
И он повел ее в дом за руку.
Предчувствие
1
Подходил к концу апрель. Как-то Нюра с двумя-тремя женщинами направилась на дальнее поле жечь старые, почерневшие, чуть ли не вдавленные в землю ометы соломы, которые обозначили местоположение временных полевых токов, густо усеявших поля за годы войны.
Женщины разбрелись поодиночке по всему полю, и вскоре там и сям высоко в ясное небо поднялись витые белые столбы дыма. А тут вскоре пошли горделивые лебединые облака, и, глядя на них, хотелось думать, что начало им дано здесь, над родными полями, что их изготовляют здешние, нашенские, бабы, истосковавшиеся дочерна солдатки выпекают пышные белые праздничные калачи для всего света.
Весна выдалась дружной и жаркой. Все радовало глаз: простор очистившихся от снега полей, высокое палючее солнце, гудение огня, головокружительной высоты столбы дыма, легкие, девственно-чистые облака, бездонное небо. Все радовало глаз, и все было бы мило сердцу — не будь этого полного и беспросветного одиночества!
Нюре вспомнилось ее одиночество на пруду после той далекой июньской грозы…
Но ведь тогда была впереди встреча с любимым!
А теперь?!
Какая-то дикая, беспощадная сила свалила Нюру с ног, заставила кулаками, грудью и головой колотиться о мягкую, податливую, пьяно пахнущую землю.
Нюра колотилась о гудящую весеннюю землю и никак не могла разреветься. В груди все стянулось в тугой и горячий узел — сердце вот-вот разорвется, сдаст, но слез не было. Не было слез, и каждый вздох и выдох давались только через боль, только со стоном.
А дальше с нею и совсем непонятное приключилось: она вскочила и очертя голову кинулась в село.
Прибежала домой, дикая, крикнула с порога:
— Мама! Где Вова?
— Бродит где-тось.
— Давно ушел?
— Не доложился.
Нюра кинулась вон. Ее гнал страх, самый настоящий страх — страх перед чем-то темным, злым и, казалось, неминуемым, страх, который потом, случись что-нибудь и вправду, мы называем предчувствием.
В соседях, где обычно и коротал свои дни сын, его тоже не оказалось. Сказали, что мальчишки всей гурьбой ходили на пруд, но уже вернулись. Васька вот дома, а где Вова…
«Вот… вот она, беда, откуда подкралась!»
— Вась! Вася! Где Вова, скажи, а?
Мальчонка бросил игру, сдвинул брови в один хмурый ком, засопел, похоже, готовый зареветь.
— Вася, где Вова, скажи, милый!
Трехлетний человечишко все же совершил ожидаемый от него подвиг: не чисто, но понятно выговорил:
— Дедушко… его… забрал.
Нюра обомлела.
Такого еще не бывало. Родные Степана не признавали ни ее, ни ее сына. Значит, что-то случилось… Может, дедушка, дед Степан, получил известие какое — известие о т т у д а?
Нюра, все ускоряя шаг, спустилась к пруду, а когда улица осталась позади, кинулась к мельнице что есть силы. У памятного, расщепленного надвое тополя остановилась, присела на оголившиеся корни, чтобы отдышаться, собраться с силами.
Здесь было свежо. На середине пруда еще держался коренной, долгой зимовки, лед. Он был сер, словно закопчен для долгого хранения, и с берега казался сгустком грязноватой, мазутно-мыльной пены. По окраинам, по свободной воде ходила легкая зыбь. Вода еще не отстоялась после вешнего кипения и походила на чуть-чуть приправленный молоком чай. От затвора плотины порывами, то явственнее, то слабее, доносило шум водопада, по-весеннему сердитого и щедрого одновременно.
Мельница не работала. Ворота были на замке. В ту пору в селе, да и во всей округе, вряд ли у кого-то нашлось бы что смолоть. Нюра спустилась вниз за плотину, но и сторожка — кособокая избушка об одном окошке — оказалась запертой.
С новой силой Нюра рванулась дальше, на запрудную сторону, к тем трем домам на отшибе, в одном из которых жил когда-то ее Степан…
2
— Мама пришла! — было первое, что она услышала в доме.
За столом сидели мать Степана, Нюрин сынишка и дед Степан. Они обедали. В избе остро пахло ухой.
Нюра успела лишь принять пристальный и понимающий взгляд Степановой матери, но ответить на него не успела: в глазах у нее помутилось. Не дожидаясь приглашения, она села на лавку у порога, зажала голову руками и тихо, облегченно заплакала: значит, ничего худого еще не случилось, коль такое застолье здесь…
В избе стало тихо.
Пока дед Степан не спохватился:
— Ну, бабы, хватит вам! Размокропогодились! Небо-то ясное вроде будто бы…
— Мама пришла! — повторил мальчонка, вспомнив, что с этим его заявлением еще никто не согласился.
— Точно! — подтвердил слова правнука дед. — Твоя мама пришла. Айда зови ее к обеду — к столу, сказать-то.
— Мама, айда к столу! — с рьяным усердием повторил малыш, а взрослые рассмеялись.
Свекровь — как ее еще назовешь! — подошла к Нюре, подняла ее с лавки, подвела к умывальнику, подала полотенце, усадила за стол, села рядом и только тут деловито спросила:
— Не ела? Пообедай-ка давай с нами.
— Мы рыбу едим! — похвалился сын, привалившись головою к плечу матери и внимательно заглядывая ей в лицо.
— Уху, скажи! — поправил его дед Степан.
— Уху!
Дед Степан вылавливал из чашки
