Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Я понимаю, что этот шаг мог сломать всю политику в этом крае. Распадись один, ты понимаешь, всего один, и мужики будут отпугнуты от колхозов на годы! Меня не страшит то, что наши рабочие верхи меня всячески дергают. Я этого не боюсь, но меня возмущает, как они не могут понять, что сейчас надо действовать, ломать, биться, а не сидеть в скорлупе бумажных планов! Тут без тебя мы оформили ячейку «Новый быт». Ты не смейся. Эта ячейка, я уверен, сделает из совхоза коммуну, настоящую, крепкую, напоказ всей округе. И мы, администрация, должны пойти этой ячейке навстречу.
Стручков слушал со вниманием, часто хмыкал и отпускал замечания. Потом прошел из угла в угол, поглядел в просвет двери и неожиданно захлопнул ее, оглушив комнату.
— Знаешь что? — Он сел и положил руки на колени Короткова. Голос его стал тих и строг. — Я тебя слушаю и удивляюсь… Серьезно. Я к тебе присматриваюсь все время. Да, это так и должно быть, ибо нам вместе работать, да, ты не свой, не рабочий парень, которого я знаю насквозь. Ты — чужой. Но я гляжу на тебя, и меня занимает вопрос: почему ты такой, Петр?
Коротков почувствовал, как кровь отлила от сердца и в кончиках пальцев закололи тонкие иголочки. Стручков первый раз говорил с ним так, и он не знал еще, что кроется за этим вступлением: его крушение, крест над всеми планами, срам и самоуничтожение или другое, то, о чем думать еще страшнее.
— Почему ты не такой, как твои товарищи, ну, хоть агрономы из района? Что тебя сделало таким?
Коротков хотел было ответить: «жизнь и революция», но не решился перебить Стручкова да и не знал, как сказать это, тоном ли утверждения или запальчиво, защищаясь. Он глядел вниз, и где-то выше его взгляда по комнате плавало белое пятно рубахи Стручкова и говорило раздумчиво и вопросительно:
— Первое время я думал, что ты стараешься показать себя, что на самом деле у тебя на душе свои, осторожные мысли, но потом я решил, что ты просто фантазер, мальчишка, не знающий, куда девать свою ребячливость. Верно, верно! Ты не спорь со мной. И вот совсем недавно, нынешней весной, когда я увидел тебя утром, идущего на поле — бессонного, грязного, с непромытыми, понимаешь, руками, я понял, что ты, Петр, настоящий, преданный нам человек. Настоящий! Понимаешь, такой, какие нам нужны специалисты, с которыми мы все перевернем вверх дном! Вверх тормашками! Все заново! И вот это новое ты видишь ясно и идешь к нему уверенно. Почему ты такой? Вот этого я никак не пойму. Тебя не тянет в город, ты не раскатываешься по отпускам, не показываешь свою ученость, ходишь грязнее грязного, потому что в работе забываешь о себе, встаешь раньше меня… В чем дело? И этот «Новый быт». Я знаю, это твое дело, ребята только поддержали тебя, — и за то молодцы, — правда, нам это надо. До зарезу надо. Пора начинать. Ты и тут первый. Да и эти Ключи. Другой на твоем месте нашел бы тысячу отговорок, он туда даже б не поехал, не то что отрывать машины, просто не поехал бы, а выполнил бы мое задание по совхозу и считал бы себя спокойным. Я не понимаю, а наши ребята и вовсе не поймут. Им дико, понимаешь, что ты, беспартийный спец, делаешь то, что они сами проморгали, ты будто начинаешь их подхлестывать, это им дико, они считают своим долгом тебя укусить.
Коротков откинулся к спинке стула, слушал Стручкова, и в нем колыхалась звучная, певучая радость, дыхание перехватывали спазмы вспыхивающего в груди смеха, ему хотелось вскочить и дико кружиться по этой темной комнате, схватив в охапку сухореброе тело Стручкова. Но вместе с тем в голове мучительно туго двигались какие-то мысли, там подбирался ответ Стручкову, в него вкладывалось все содержание его жизни, все раздумья, планы и даже отголоски его любви к Наташе, ночной большак, туманные призраки поля, весь мир, в котором он жил и который давал ему силы, радость и потрясение.
В тьму комнаты пробился жидкий свет луны, посеребрил бок самовара, искрой загорелся в катодах радиоприемника, и сама комната вдруг стала просторной. Стручков переходил в ней, маленький, ловкий, и слова его были голубые, прозрачные.
— Я не люблю хвалить людей. Они скоро зазнаются. А вот тебя сегодня не удержался…
Коротков встал и, легко ступая по зыбкому полу, подошел к Стручкову, сказал тихо, почти неслышно:
— Спасибо… Василий Андреевич…
Потом Коротков стоял около Стручкова, держался рукой за стол и говорил много, горячо и чувствовал, что главное еще не сказано.
— Все старания моего отца-инженера были направлены к тому, чтоб я был или ученым или художником, словом, большим человеком, стоящим выше жизни с ее борьбой, сутолокой и нищетой. Но однажды я поразил его, поразил тем, что надел сапоги, рубашку и ушел с рабочими ребятами на вечеринку. И с той поры я покончил с той оболочкой, которая отличала меня от соседних ребят, я хотел быть похожим на них, старался заручиться их дружбой, быть с ними на равной ноге. И отцу я заявил, что не хочу быть талантом, хочу быть просто человеком. Отец, сам того не замечая, открыл мне всю мерзость отношения между интеллигенцией и чернью. Это он привил мне настоящую ненависть к этим прилизанным, умным господам, которые любят всех учить и боятся сами дотронуться до какого-нибудь дела. Я заявил отцу: я хочу быть средним человеком, хочу знать какое-нибудь дело и выполнять его так, чтобы быть собой довольным. Этим я нанес старику колоссальный удар. Но вместе с тем я освободился от его влияния, по-своему познавая жизнь, сам искал себе друзей и учителей. Я вырос среди рабочих нашей фабрики. Я был, может, умнее их, больше знал, но я никогда не давал им чувствовать этого, они называли меня, может, олухом, это меня не оскорбляло. Вместе с тем я учился, и учился не для того, чтобы только знать, а хотел знать свое дело, потому и учился. Дело! Живая работа! Сознание того, что ты вот, своими руками делаешь что-то, что приближает жизнь к лучшей эпохе, обогащает людей, дает им возможность чувствовать себя человеком! И здесь я многому научился у тебя, Василий Андреевич. Через тебя я полюбил этот совхоз, полюбил землю, полюбил твои, наши планы. Меня не тянет город, не тянет
