Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Товарищи, Белогуров вам сказал, но не все. Потому среди вас и появился протест. Не надо забывать, что мы никого гнать не предполагаем, принуждать тоже. Значит, пока кричать преждевременно. Цель нашего доклада — показать партийному ядру и всем рабочим, что среди нас уже появились брожения, передовая часть рабочих недовольна тем бытом, который стандартизируется в совхозе. Только показать. Отсюда будут сделаны выводы, а мы, застрельщики, поведем работу по расширению нашей ячейки, будем привлекать к себе новых членов и подготовлять из них настоящих ревнителей новых порядков, врагов гнилого быта, печек, кухонь и обособленных чугунов.

Коротков окидывал взглядом лица сидящих перед ним, на них было написано внимание — это подогревало, укрепляло голос, и ему хотелось говорить без конца.

— Мне сегодня набили шишек. Я не испугался. Ибо я верю в свою правоту и нарекания мне не страшны. Точно так же я глубоко верю в то, что предложенный Белогуровым план переделки рабочих из зарабатывающих здесь только деньги в подлинных хозяев этого совхоза, в пролетариев земли, связующих свою судьбу с судьбой всего советского хозяйства, этот план единственно верный, и чем скорее мы проведем его в жизнь, тем больше нам поставится в заслугу! В это я верю! А теперь по существу. Дерябин боится порвать со своим хозяйством. Ну, а совхоз, при наличии таких рабочих, разве не рискует остаться пустым? У всякого свой дом, свои дела, можем ли мы опереться на таких и сказать себе: это наши, с нами до конца? Нет? Тогда и надо выбирать каждому свое: Дерябину, Плотнову, Суровых — свои дома, а нам искать настоящих пролетариев земли, вроде Бодрова, Сироткина, Белогурова, Стручкова. Ведь это очень просто. И затем, почему вы думаете, что рабочему семейному будет труднее? Это недопонимание. Сплошной вздор дерябинского толка! Дети будут на обеспечении совхоза, матери получат работу, и у рабочего бюджет возрастет вдвое, не говоря уже о том, что он будет сам свободнее, ему будет легче жить, легче запасаться знаниями. Мы — администрация — получаем большие ставки? Верно! Не будем спорить о том, стою ли я своих денег или мне дают их зря. Но я заявляю здесь, что десять процентов своего заработка я отдаю в фонд улучшения быта нашей коммуны и вызываю всех остальных. Я буду питаться с рабочими за одним столом, буду жить с ними под одной крышей, и мне никто не скажет, что я не рабочий, что я отделяюсь от рабочих.

Его прервали дружные хлопки Белогурова, Стручкова, комсомольцев. Он встретил их одобрение, поймал радостные взгляды, и улыбка — широкая, прущая из задрожавшего нутра — поползла по лицу.

В зале поднялся шум. Опять люди говорили всяк свое, лезли друг к другу с растопыренными пальцами. Лазутин бессмысленно колотил графином по столу.

Рубцов вскочил на трибуну — жидкий, малосильный — закричал тонко и отчаянно:

— Товарищи! Предлагаю от имени комсомольцев прибавить к нашему вызову на соревнование еще один параграф. Что мы вызываем Дунаевский комбинат на соревнование по организации нового быта, что с своей стороны обязуемся в течение года сделать настоящую коммуну.

Опять хлопали, опять сбивались к столу, но напор противников ослабевал с каждой минутой, они обозленно трясли рукавами и нечленораздельно кричали:

— Валя-ай! Крой! Ваша взяла!

Силин шептал на ухо растерянному Лазутину, тот подсчитывал голоса и шумел секретарствовавшему Ивану Осиповичу.

— Пиши сорок! Да, сорок «за», голова шишом!

XIX

Колхоз не давал мужикам покоя. О нем говорили и сами колхозники, в раздумье почесывая затылки, и не пошедшие в колхоз, и у этих думы были беспокойны, лишали их сна, сбивали с толку, отнимали руки. Шла беда — неминучая, грозная, она несла с собой ломку дедовских домов, обесценивала всякую начатую работу, переполняла злобой сердца.

Матюха, переходя из дома в дом, видел, что в каждой избе заведенный порядок дал трещину, семья раскололась надвое. Его расспрашивали длинно и умоляюще, точно в его ответе сидела разгадка всех волнений и тревог.

— Ну, жили мы и жили, а теперь как быть? Идти в коммунию, — пропади она пропадом, — духу не хватает, и в одиночестве жить — все равно подведут к тому же. Куда ж деваться-то, а, Мотя?

Матюха с видом знающего человека длинно рассказывал о том, какая будет при колхозах жизнь, но его перебивали, опять просили рассказывать, он не наедался за обедом и брал с собой краюху хлеба.

Больше всего радовала Матюху скрытая поддержка баб. Он чувствовал, что его беседы в стойле не прошли даром, бабы, отравленные ядом его сожалений о их горькой доле, клонились к новому, спорили с мужиками, чем еще более сбивали их с толку.

— Уж коли баба замолола, то последние времена подошли. Они, что овцы: одна в бучило, и все стадо за ней несется. И разве ее пересамишь?

В последние дни у Матюхи появилась поддержка. Приехала в отпуск Клаша Серова, работница из Ленинграда, она устроила женское собрание, говорила бабам о том, что им надо приналечь на мужиков и вступать в колхоз. Бабы ее слушали, соглашались. Клаша была удивлена такой податливостью баб, но они сами дали ей ключ для разгадки:

— Нам тут Мотя обо всем уж толковал. Да складно как, просто вот как понятно!

Клаша решила увидать Мотю. Он был несказанно удивлен, когда эта ловкая черноглазая барышня встретила его на улице и подала ему руку. Не зная, куда деть глаза, он покрутил головой, оправил шапку, а Клаша говорила бойко и без тени насмешки:

— Нам, дорогой товарищ, надо вместе заняться делом. Я просто приветствую тебя. Когда б мы могли увидаться и детально поговорить?

Матюха с большим трудом поднял на нее взгляд и, плохо понимая о чем идет речь, ответил с растерянной улыбкой:

— Да можно сейчас.

Клаша, не сдержав улыбки, оглядела его с ног до головы и решительно тронулась вперед.

— Ну вот!

Говорила она складно и хорошо. Матюха во всем соглашался с ней, кивал головой и не переставал удивляться тому, как это он — оборванный, непромытый — идет рядом с такой барышней, нисколько не стесняется, и она к тому же все время спрашивает его, словно он знает больше нее.

Они вышли лугом к роще, спустились к дубраве. Солнце стояло в самом упоре, раскалило воздух, и он, загустевший, жаркий, переливался над полями, как вода. Стоя над спуском в дубраву, Клаша после минутного молчания спросила:

— А ты так и живешь один?

— С кем же? — Матюха грустно поглядел на млеющее в жаре ржаное поле.

— И все скотину стережешь?

— А как же?

Клаша прищурилась, наморщила