Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин
— А если не родит? — спросил я чужим и зловещим голосом, и сразу пожалел, что спросил.
— Таково не быват. Мы-то на што — пособим. Родит наша Анисья Михайловна. Пособим! — Она опять засмеялась, лицо успокоилось, совсем освободилось от слез, и глаза опять сияли по-молодому, опять сильно раскраснелись щеки, точно зашла с мороза. Но сам я никак не мог успокоиться, уже не с жалостью думал об Оне, а с отчаянием — на костылях ведь, а рожать собралась, вынесет ли, уцелеет ли на земле. Мимо окон прошла машина, свет ослепил нас. Хозяйка бросилась к шторе, но быстро сникла.
— Нет, не они.
Гул машины потерялся вдали, и опять стало тихо. Только в ограде кричали ребятишки, да на кухне скребла когтями кошка о гладко покрашенный пол. И вдруг мне захотелось, нестерпимо захотелось — сейчас же на ферму. А может, стремился оттянуть встречу с Оней, и надо было побыть одному на улице, чтоб приготовить себя. Значит, на ферму.
— Я хочу к Ивану Ивановичу.
Хозяйка недовольно качнула головой:
— Каких ты все доярок из мужиков ладишь. Сказано же, что не по своей воле он, а из-за Таньки. Ругать ее сильно не буду, но только привередничат она.
— Пойду все равно.
— Дело хозяйско. Зачем только мучишься, в твои годы, поглядишь, все парни на тракторе. Вон каки дома кругом завернули, да и то ли настроили бы — ведь ничё не достать. И деньга появилась у многих, крепка деньга. А ты кого? Себя замучил и людей хошь.
— Я, может, книгу напишу про Ивана Ивановича!
— Не прибавляй, даже слышать не хочу.
— А почему? Почему не уверены?!
— Потому что потому, человек молодой. Ишо книгу — не к нам будь сказано. — И ничего не добавила больше, оттого стало не по себе.
— А почему не напишу, Марья Степановна?
— Вот заладил. Да изойдешь пузырями… Сам-то еще в зыбочке, самого-то надо качать-укачивать. Ну чё ты видел? Русску печку да калёны кирпичи. Вот встанешь на ноги, да пойдешь по земле — тогда и… Ну, поглядим. А на дойку сходи. Не убудет, поди, от нашей доярки.
Хозяйка крикнула Виктора Петровича. Тот смирно встал у порога. Она обратилась ко мне:
— Вот тебе провожатой. Да машину слушайте. Как машина — то и они.
11
Мальчик молчал и шел сзади. Казалось, что он меня побаивается в темноте. Начиналась ночь, но снег все еще летел, и оттого было тихо. В доме я не посмел закурить, и сейчас радовался первым затяжкам, в голове началось кружение, и постукивало в висках. Тишина успокаивала, только в небе чудился какой-то шорох, но это шелестел снег, а может, просто представлялось, что он шелестит. Дорога теперь выровнялась, и снег по дороге стал мягкий. Нога слышала его, как одеяло. Дышалось легко, воздух густой и свежий, хотелось подольше задержать его в груди и пить, пить.
Безветрие, дома кругом зыбкие, окна светятся, но как-то слабо, будто в тумане. Мальчик отстал, он шел вперед не лицом, а спиной. Я удивлялся, как он не падал, но он шел и шел. Окликнул его: «Поскорей можешь?». Он быстро догнал меня, но не сказал ни слова. Опять двинулся вперед спиной. Прошли мимо нас две молчаливые фигуры. Обе в снегу, не видно лица, безголосые. Мальчик от них отшатнулся, потом обогнал меня. Прохожие не разговаривали. Я оглянулся на них, но они быстро пропали в снегу. Впереди забрезжил широкий свет. Так и дошли до фермы.
Горело везде электричество. Большие навозные кучи отдавали тепло, над ними плавал туман. Рядом с дверью стоял старик с вилами и курил. Из двери тоже пробивался пар, а в глубине шевелилась какая-то сырая, теплая масса. Это шевелились коровы, тихонько помыкивали, и мычание было домашнее, успокоенное. Старик повернулся, отставил вилы. Я его принял сперва за старого, но лицо его близко, под фонарем, выглядело моложе, и руки у него были крупные, сильные. Смотрел он пристально и задумчиво — казалось, знал что-то про меня и не признавался. Спросил у него про Ивана Ивановича.
— Ванька-то? Нарасхват он у нас. Наш Ванька сто тысяч стоит.
Я улыбнулся, вспомнив слова Марьи Степановны об Оне. Такие же точно слова.
— Ваньки нет. Собрались, да ушли туда, — и он показал рукой на дорогу.
— С кем ушел?
— А нашто? С Танькой ушел. Жениться не женятся, а народ дразнят… Пошли, погода позволила, — последние слова сказал медленно, точно действительно знал чего-то, не признавался. Мальчишка всхлипнул от смеха и дернул меня за пальто.
— Они навстречу попали. Я видел…
— Почему не сказал? — Я повернулся к мальчишке обиженно, но он опять засмеялся:
— Они были обнямши…
Скотник угостил меня папиросой. Когда я наклонился к нему прикуривать, то отчетливо бросились на меня его глаза, большие и хитрые. Даже показалось, что подмигнул.
— Давай покюрим… Вот женятся, дак дити пойдют.
Я кивнул ему, согласился.
— Моя вот четверых принесла, дак хорошо. — Он опять подмигнул и с наслаждением затянулся. Потом перестал курить и сказал такое смачное, что я испугался за мальчика. И почему-то не выговаривал букву «у», все юкал да юкал. Видно, надоело разыгрывать. Отбросил папиросу и взялся за вилы. Я кашлянул, он кашель использовал по-своему.
— Без вил пока не обходимся. А навоз — уж трактором, трактором. Знашь бульдозерну лопату — не знашь? — Теперь показалось, что он помрачнел отчего-то и перестал улыбаться. И теперь букву «у» хорошо выговаривал.
— Моих двое на ферме, дак хорошо. Да в школе двое. Придут сюда же.
— У вас дочери?
— Дочеря, все дочеря. Как пойдут рожать после — знай припасай одеяла.
— Зачем одеяла? — удивился я. Уж не смеется ли он, в самом деле.
— А спать-то на чем — на соломе? — И опять казалось, что он смеется и что-то знает. И вдруг открылся: — Ты из газеты, да? До тебя был такой же, вы чем-то походите. На одном солнышке онучи сушили… Тот за Ваньку вцепился и больше — шабаш. А ты к коровам зайди. Что им надавано, не надавано, что почем. Молоко погляди на жирность, а то мои дочеря туда воду спускают. —
