Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

Я удивился — откуда он знает про мою газету. Вот уж правда — в деревне не скроешься. Скотник смотрел на меня и хмыкал, посмеивался, словно в чем-то подозревал. Сразу захотелось уйти. Он не задерживал.

— Через часок приворачивай. Оба будут… — И засмеялся нехорошо.

Еще долго я слышал этот смех. Было неспокойно, и мерзли руки. Я их совал в карманы, но они все равно мерзли, и хотелось на кого-то разозлиться. Обидно, что не встретил. О чем буду писать? Мальчик опять шел сзади, видно, меня побаивался. А может быть, уже не любил. Я чувствовал, что очень устал, хотелось в деревню, в тепло, в висках постукивало, и закрывались глаза. На скотника я уже не сердился, наоборот, вспомнилось, как он кривлялся, только зачем он, кому подражал. Наверное, кто-то из начальства говорил на такой манер, а он передразнивал. Но я-то при чем. Улыбнулся — завтра посмотрю на его дочерей, завтра приду сюда на весь день… А Оня? Но теперь уже все равно. Я знал, что мне никуда не уехать, пока не увижусь, и это было, как приговор. «Дочеря туда воду спускают…». Да он же шутил, конечно, шутил, и я улыбнулся. И опять на секунду забыл про Оню, хотелось идти и идти к горящим огням деревни, словно там будет отдых. По дороге была тишина, снег светился, мерцал под луной и казался ненастоящим. И луна тоже вышла ненастоящая — слишком большая, желтая, медная, и все время то двигалась ко мне, то отдалялась. Под ней шли и шли облака. Завтра будет хорошее небо.

Видно, я сильно устал. Тело мое качалось, и ноги уже плохо слушались, хотелось прилечь на снег. «Сам-то еще в зыбочке, самого-то надо качать-укачивать», — и голос очень тихий, живой. И лицо ее стояло рядом, только не мог вспомнить его во всех подробностях — оно стояло в уме, но вместе не складывалось, где-то встречалось прежде, но где? На какой пристани, на какой дороге встречалось, в каком поезде смотрел на него? Что хотите со мной делайте, а хорошо знал его, давно хранил в памяти это лицо. Странно, Марья Степановна, странно и удивительно, где мы с вами встречались, ведь знал же вас, разговаривал, смотрел в ваши глаза.

Снег за спиной тихо поскрипывал, мальчишка шел осторожно, стараясь не догонять. Дышалось так же легко, но что-то изменилось в воздухе, и ресницы отяжелели, застыли. Иней, зимний иней — это всегда к теплу. Мальчишка задышал сильнее, поднялись огни, на ближней улице засмеялась девушка. Она засмеялась внезапно, без предупреждения, и я вздрогнул и остановился. Меня сразу догнал мальчишка и покорно пошел рядом, словно ждал наказания. Улыбнулся ему, но он не видел моей улыбки, в носу у него заложило, дыхание было тяжелым. Доигрался снежками… Опять улыбнулся ему, хотелось потрогать его за щеку. Вот иду сейчас с ее сыном, а тогда шел с ней. И эта мысль поразила своей правдой, дохнуло холодком времени. Луна поплыла от меня, живая, холодная, так же дробился в снегу лунный свет. Сколько прошло с тех пор времени… И сразу отвлек мальчишка:

— Зачем вам дядю Ваню? Может, найду?..

И задышал часто, испуганно, будто был виноват.

— В газету надо. А искать дядю теперь не надо.

— В газету!.. — удивился мальчик и, кажется, успокоился. Не слышно дыхания. А мне вдруг расхотелось писать. Да и надо ли теперь писать? Я вспомнил про ту вырезку и сразу понял, что писать не могу. Трудно и страшно, непостижимо, ведь надо писать про Оню и про Марью Степановну, про всю их семью, про Таньку и Ивана Ивановича. И про любовь… Нет, не могу! Пусть увольняют!.. Подумалось об этом горько, с тупой болью и отрешенностью, хотелось уже другой, новой жизни, новых встреч и дорог, и я не мог уже теперь жить по-старому, да и сам я теперь другой.

— Мамка твоя любит отца?

Мальчик засмеялся и побежал от меня. Почему спросил — сам не знаю, но уж поздно, поздно. Мальчик побежал, вот уже совсем далеко.

— Куда ты, Витя? Остановись!

Он остановился.

— Куда бежишь?

Он посмотрел на меня и опять засмеялся, да так и не переставал смеяться, шел вперед дурачливым, кривым шагом и пинал снег. А ведь он мог быть моим… Моим сыном! Стало стыдно, я зажмурился, точно он слышал.

В улице было темней, глуше, чем за деревней. Где-то рядом опять возник женский голос, но его заглушил другой, мужской и нетерпеливый, а в конце — опять женский смех. Хотелось любви, и такой же ночи, и такой же спокойной улицы, и чтоб рядом — такой же смех.

— Пойдем завтра с нами? На быках научу… — Мальчик кашлянул и засмеялся.

Взял его за плечо, но плечо вывернулось — мальчик снова побежал от меня и теперь не оглядывался. Стало темнеть в улице — это туча медленно закрывала луну, и, когда совсем закрыла, сзади меня плеснул свет. Машина выскочила из переулка и шла с полными фарами, шла весело, раскидывая снег. Потом услышал, как закричал мальчик: «Мама! Ма-ама!». Фары пронеслись мимо, и гул затих в конце улицы. Мальчик побежал вперед. Вот и дождался… подумалось не то о мальчике, не то о себе. А ведь можно и не ходить… Но я все равно шел и шел. Потом опять услышал крик впереди:

— Скорее!.. Мама приехала!

Мальчик дышал запаленно, несло от него теплом.

— Она без костылей ходит!.. — И сразу нырнул в ограду. Дом казался теперь большим и высоким, везде пылал свет. И в ограде был свет. Я пригнул голову и шагнул в этот свет, как в огонь.

РАССКАЗЫ

ТИХАЯ ВОДА

Самые дорогие люди на земле — друзья детства. Воспоминания о них греют долгие годы. До глубокой старости, до последнего дня.

Вот и мне вспомнился десятилетний мальчишка. И лицо его представилось до последней черточки: рябое, кругленькое, с добрыми смоляными глазами. Волосы у него были белые, легкие, если не соберешь под фуражку — улетят. А вот голоса у него не помню. Да и рос он тихий, неразговорчивый и пугливый.

Назову его сейчас Вася Рукин. Дружил я с ним в трудное время. Осиротела моя деревня. Мужики все на фронт ушли, а женская половина — то в поле, то на покосе,