Взрослые и дети - Михаил Семенович Панич
Не зря ли я его взял с собой?
И вот мы приехали. К концу приходил только еще первый день нашего пребывания в селе, а я уже видел, что Валера заскучал. Он не говорил об этом, но я-то видел. Да, Валера заскучал. И я из-за этого тоже несколько приуныл.
Да, первый день прошел у нас не очень-то весело, В столовой нас накормили плохо, невкусно. В Доме колхозника, где мы остановились, неумолчно гремел репродуктор, мешая разговаривать, читать, думать, отдыхать. Здесь среди постояльцев из колхозов только и разговоров было о приезде артистов из Ленинграда, а Валере это казалось даже смешным: нашли, по какому поводу волноваться. Подумаешь, ленинградские артисты. Он мог их увидеть в любой вечер — только дали бы денег на билет и отпустили в театр.
К вечеру, как было условлено, я должен был зайти к председателю колхоза, и конечно, со мной пошел Валера, — не оставлять же его одного в Доме колхозника.
Правление колхоза было расположено на противоположном берегу реки. С одного берега на другой был перекинут деревянный мост, большой и горбатый. И вот на мосту мы увидели художницу, с обветренным, каким-то рыжим, должно быть от мороза, лицом. На лице выделялись умные, цепкие, очень видящие глаза. Правая ее рука ловко хватала тюбики, выдавливала краски, смешивала, выхватывала из левой руки то одну, то другую кисть, — кисти торчали веером между пальцами левой руки. На полотне, сразу в красках, возникала картина сельского вечера. Вот он, лежащий перед нами и перенесенный на холст высокий берег, вот они, голубоватые, синие, сиреневые тени на реке — снег голубой, проступающая кое-где вода не синяя, а синеватая, холодная, скованная, — вероятно, это всё же не вода, а лед, с которого ветром сдуло снег. И далеко, на высоком обрыве, одинокая ель, — и ничего, кроме этой одинокой, сиротливой ели, а чувствуешь, видишь, что там кладбище, кресты, невысокие тихие холмики… И как хорошо, точно переданы наступающие сумерки, когда еще не зажглись огни в окнах домов, но уже не день, — убыл куда-то свет, растворился в серо-голубом, померк, опечалился…
Остановился я, оглянулся на Валеру — что с ним? Он стоит не шелохнется, только смотрит и смотрит на высокий обрыв, на домики, на далекую грустную ель, на весь этот тихий сельский вечер. Смотрит и смотрит. Затем переводит глаза на художницу в валенках и толстых шерстяных чулках, — такую, что и не разберешь: может, она уже и бабушка, а может, и молодая, очень молодая.
Возле художницы остановились не только мы. Останавливались и другие. Постоят и пойдут дальше. Надо бы и нам поспешить, но я гляжу на Валеру и тоже не двигаюсь с места. Вижу, что-то в нем решается, что-то пришло к нему новое, очень значительное для него. И жду.
Подошел какой-то мальчик и очень доверительно, будто старому знакомому, стал шептать Валере:
— Смотри, смотри, вот дом тети Мани… Ну точь-в-точь…
Затем мальчик, очень деятельный, примерно тех же лет, что и Валера, может, немного младше его, сказал художнице, что вот там, у правого берега, тетя Поля полощет белье и хорошо бы ее тоже нарисовать, — она очень хорошая, эта тетя Поля. Мальчик видел тетю Полю, узнал ее, а мы увидели на льду только маленькое, черное, шевелящееся пятно. Но оно, пятно это, сразу исчезло. Должно быть, тетя Поля закончила полоскать белье и ушла. И подумалось: как тихо, как пусто кругом! Что же это такое? Где люди? Почему так тихо? Что такое жизнь?…
И вдруг, будто подслушав наши мысли и не соглашаясь с нами, художница несколькими движениями кисти зажгла свет в окнах домов, — и сразу всё потеплело, озарилось неярким и всё же живым светом человеческого жилья. И мы забыли об одинокой ели, она ушла куда-то в самую глубь картины. Мы представили себе людей, собравшихся вокруг стола, за чаем, увидели взрослых и детей. Кончился трудовой день, люди отдыхают, разговаривают. Они включили свет, и вместе с ними стало светлее и нам… Сумерки вокруг нас еще больше сгустились, до темной синевы, но они уже не казались нам грустными.
Так художница, не думая о нас, остановившихся возле нее, сумела показать нам всё, что она увидела сама, почувствовала, поняла.
Увидели и мы вместе с ней.
— Пойдем, — сказал я Валере, — меня ждут…
Не нужно было спрашивать, понравилось ли ему… Он был весь здесь, как на ладони, — мальчик, которому что-то, неведомое раньше, открылось.
Мы прожили в селе еще несколько дней. Погода часто менялась. И как менялся вид этого большого села! В метель всё зыбилось в снежном вихре, дома на другом берегу реки были почти не видны, они только предполагались. И вдруг, когда погода прояснилась столь же внезапно, как наступала непогода, всё село лежало как на ладони — ясное, светлое, четко вырезанное в небе, с крутыми берегами, далеким лесом, новенькими бревенчатыми домами, большим горбатым мостом с балкончиками, нависшими над рекой, нарядным клубом.
Радостно было наблюдать, как вглядывается в новый для него, изменчивый мир Валера, как замечает он каждую перемену в окружающей его природе. Как это было странно и ново — дым над трубами домов оказывался вдруг не серым, как положено дыму, а розовым, — он окрасился в цвет зари… Розовый дым, голубой снег… Всё струилось, двигалось в красках, в линиях, в причудливой форме, всё менялось, жило, светилось новым для него счастьем.
И всё потому, что Валера увидел, как рыжая художница всматривается в натуру, рыжая художница, женщина в больших тяжелых валенках, в платке, с развернутыми веером кистями в руке.
Валере стало интересно. Он сдружился с колхозными школьниками, записывал со слов старой колхозницы печальную и героическую повесть о гибели ее внучки, державшей связь с партизанами во время фашистской оккупации. Лагерь партизан находился как раз в том лесу, мимо которого мы проезжали, — в лесу, обступившем с двух сторон дорогу в колхоз.
Присутствуя при моих разговорах с председателем колхоза, Валера настолько проникся его заботами, что предложил даже организовать шефство пионерского отряда пятого класса над колхозным детским садом, сделать в школьных мастерских мебель для малышей — столики, стулья.
— Это мы можем, — сказал он внушительно.
И добавил:
— Еще мы можем сделать для ребят совки, лопатки…
…Возвращались мы домой, в Ленинград, той же
