Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
На вторую ночь молодые остались вдвоем…
И теперь, утром, при одном воспоминании о минувшей ночи, Пульхерию охватывает тот же жгучий стыд, тошнотворное отвращение и омерзение к себе и ко всему на свете, который ей довелось испытать тогда, пять лет назад в караулке, который ей пришлось испытать и сегодня, отдаваясь законному мужу…
И это — в самом начале! А что будет дальше?!
— Бу-у-удет тебе спать, сону-у-уля! — раздался за спиной голос мужа.
Пульхерия вздрогнула. Но это ей на руку: пусть думает, что разбудил-таки женушку.
Яша Омельков присел на край кровати, бережно привалился, заглядывая ей в лицо и обнимая за голые плечи.
— Вставай, подруженька, вставай! Завтрак готов.
Неподатливо съежившись, Пульхерия как можно равнодушнее спросила:
— Ты и Люсеньке своей завтраки готовил?
Рука Яши Омелькова застыла на ее плече, потеряла ласковую легкость, хотя голос его ничуть не изменился.
— Готовил. И что же тут такого? Свободен, есть время, кое-что умеешь — почему бы и не приготовить? Жена же ты мне.
— С чего же она от тебя убежала?
— Это надо у нее спросить. Я не успел спросить. Догадываюсь: не климат был ей здесь, в деревне. Она ведь городская. Все тянула меня туда: мол, механизаторы и в городе нужны, а удобств больше. А я…
И правда, Пульхерия только теперь вспомнила: первая жена Яши Омелькова — Люся — была из городских. Приехала на уборку урожая, а обратно со своими подружками не поехала: чем-то околдовал ее этот неудобный человек. Может, все так же и было: выставил бутылочку и в момент сосватал? Тогда недолго жить с ним и Пульхерии: Люся одну зиму только выдержала…
— Выдержки у меня не хватило, — продолжал Яша Омельков, возвращая руке легкость и ласковость, — кажется, чуточку рановато объяснил ей, что к чему в жизни.
Пульхерия покосилась на него, почти радуясь своей догадке и не скрывая этого, спросила:
— Побил, что ли?
— Да ну, что ты! — усмехнулся Яша Омельков, от одного лишь ее предположения смущаясь. — Просто круто поговорили. Она и укатила… Может, и к лучшему. Нет ничего смешнее и неудобнее, как ходить в непарной обуви.
«А я?! — хотелось крикнуть Пульхерии. — Какой такой меркой прикладывался ко мне, чтоб я была тебе парой?!»
Пожалуй, она все же собралась бы выкрикнуть ему что-то обидное, мстительное, но Яша Омельков наклонился к ней, заглянул ей в глаза улыбчиво и повторил еще ласковей:
— Встава-а-ай, завтракать будем!
Не принимая ласки, Пульхерия осторожно повернулась под одеялом и легла на спину. Чуткая его рука повисла в воздухе, помедлив, убралась.
Ишь, как он чисто выбрился и приоделся!
На щеках отражается отблеск окна, ворот белой рубашки выгодно оттеняет зимнюю, на морозном ветру, загорелость лица и шеи, а новый черный костюм сидит на нем, на Яше Омелькове, так ладно, так красиво, что покажи его, Яшу Омелькова, кому постороннему, тот ни за что не поверит, что перед ним простой сельский механизатор. И впрямь, крупный, плотный, с лицом продолговатым и полным, с залысинами, взметнувшимися высоко к темени, с волосами, солидно зачесанными прямо назад, одетый вот эдак, Яша Омельков походил больше не преуспевающее должностное лицо, какими показывают их теперь в кинокартинах.
Пульхерии представились сестра и зять с их утренней суетой в одном исподнем, их быт, неряшливый до бесстыдства, и она — неожиданно для себя — попросила Яшу потеплевшим голосом:
— Ты иди. Я сейчас…
Согласный, Яша кивнул, опуская веки, и вышел в ту половину, весело зашумел посудой.
Пульхерия подошла к столу и увидела на нем две дымящиеся тарелки. Это было так неожиданно для нее, что она от растерянности даже забыла присесть на готовно пододвинутый стул. У сестры с зятем — вон какая семьища, и то все из одной чашки шуркают! А уж после праздников ничего свеженького не готовят до тех пор, пока дочиста не прикончат праздничную снедь.
— Тебе как, с перцем? — весело спросил Яша Омельков, словно и не заметив ее замешательства. — Я люблю так, чтобы в ушах зазудело!
И бухнул в свою тарелку добрую нашлепку черного молотого перца. В избе сразу запахло так вкусно, что Пульхерия почувствовала примиренность с происходящим.
Суп вообще-то был нехитрый: мясо стружками, картошка лапшой и редкие вермишелинки, но аппетитный — Пульхерия и не заметила, как опорожнила тарелку.
— Добавки? Иль второе подать? — приподнялся Яша Омельков.
Пульхерия только и сумела:
— Ой, да!..
— Ну, тогда вот тебе второе! — Яша Омельков с ловкостью официанта положил на середину стола литую алюминиевую подставку, водрузил сковородку, смахнул крышку, выпуская клубы пара: — Ешь!.. А себе я еще супу налью.
Пухлые, румяные котлеты, обложенные жареной картошкой, еще шипели и пузырились. Тоже нехитрое дело вроде бы, но была в этом самом втором такая соблазнительная сочность, что Пульхерии большого труда стоило сохранить на лице и в движениях рук ту извечную крестьянскую степенность, которая положена за столом хоть в своем, хоть в чужом доме.
— Слушай, подруженька! — Яша Омельков наклонился к ней через стол, хитровато щурясь. — А может, мы — тово, пропустим по стопочке? У нас еще не вышли запасы…
— Чего уж, с утра-то…
— А мы — будто опохмеляемся!
— Не пили ведь с вечера-то…
— Ну, ладно! — легко отмахнулся Яша Омельков, отодвинул пустую тарелку и взял вилку. — Я ведь так — шутя.
На электроплитке тонко запищал чайник.
За чаем и застал их Василий Федотович, бригадир.
— Чай да сахар! — хрипло пробасил он с порога, зарыскал глазами по столу. Это был круглый, коротконогий мужичок в дубленом, замасленном, некогда белом полушубке с длинными, ниже колен, полами. На голове его, где-то на самой макушке, смешно кособочилась старая солдатская шапка-ушанка, непомерно съежившаяся от сверхсрочной службы. Шмыгая промороженным носом, с хлопаньем снимая с рук варежки-шубенки, Василий Федотович повторил: — Чай да сахар, молодые!
— Айда с нами, Василий Федотыч! — поднялся ему навстречу Яша Омельков. — Проходи сразу к столу!
— Спасиба, спасиба, Я — на минутку. По делу. Рассиживаться неколи! — строго, чинно выговорил бригадир, посмотрел на ноги в валенках с большими неуклюжими калошами, прошел и подсел к столу, заняв Яшин стул.
Яша Омельков поставил перед ним стакан, но взяться за чайник бригадир ему не дал:
— Не, не, Яша, спасиба! Вот у вас, помню, квас добрый был… Вечор мы с племяшом изрядно дербалызнули… К-ха!
— Н-ну-у, тогда уж не квасом баловаться!
Яша Омельков
