Степные дороги - дороги судьбы - Нуры Байрамов
Вот когда познала я отчаяние. Плачешь, и нет рядом никого, кто утешил бы тебя. Ну что фабрика? Как ни хороша она, а вечером не сидит возле тебя, не делит с тобой тоску… „Где твоя могила, Ашир-джан!“ — заплакала я кровавыми слезами. Черным платком покрыла голову, но поминки справлять не стала. Все мне казалось, что откроет он дверь, скажет: „Эссаламалейкум!“ Как где услышу: у такой-то муж целый год вестей не подавал и вдруг объявился, так и светлею лицом, надеждой загораюсь. Остановится возле дома машина, бегу к окну. Тюбетейку сшила, чтобы одарить того, кто сообщит мне радостную весть. И соседскому мальчишке наказала бежать на фабрику, если придет ко мне человек в солдатской одежде. Так и жила в ожидании. У кого сын вернулся, у кого муж или брат, а от моих ни одной весточки…
Абадан-эдже отхлебнула остывший чай. Тоушан подлила в пиалу свежего.
— Кто-то стучится в дверь, — сказала Абадан-эдже.
Тоушан вздрогнула от недоброго предчувствия. В доме было тихо, и никто не стучал к ним.
На улице завыла собака. Видимо, она подошла к дому, потому что тягостный вой раздался под самым окном.
— Пошла прочь! — крикнула Тоушан. Ей было не по себе. В селе считалось плохой приметой, когда собака выла. Такую собаку били, прогоняли, а если она продолжала выть — вешали на дереве.
Абадан-эдже сидела не шелохнувшись, будто не слышала воя. Казалось, она вся ушла в прошлое.
— Я постелю вам? — нерешительно спросила Тоушан. Тронуть постель без позволения она считала неудобным. Не дождавшись ответа, снова присела на кошму.
— Однажды меня вызвали к директору, — сидя так же недвижно и не отрывая от дастархана немигающих глаз, заговорила Абадан-эдже. — Меня и прежде, случалось, вызывал директор. Среди работниц-туркменок я была старшей, и по многим вопросам он советовался со мной. Помню, позвал меня и говорит: „Наши работницы отдают все силы для победы. Но нужна дополнительная помощь“. — „Говорите, — отвечаю я. — Если наша помощь ускорит победу, мы готовы работать день и ночь без отдыха“. — „Нет, не о дополнительной работе речь. Для фронта нужны золото, серебро, драгоценности“.
Золото, серебро — вещи дорогие. Но когда наши джигиты жизни свои не жалеют для победы, разве украшения дороже! Чего-чего, а такого добра у туркменок было много. Мы ничего не утаили. Все сложили и сдали в фонд обороны… Я думала, что у директора и на этот раз подобное поручение. Отворила дверь, и, поверишь ли, дочка, разум у меня помутился. Тот, колченогий, сидел в кабинете. Голова у меня закружилась, потолок пошел вниз. Директор поднялся из-за стола, и уж не помню, что дальше было — то ли он двинулся ко мне, то ли я начала валиться вперед.
Голос хромого почтальона привел меня в сознание. „Будь проклята моя работа, — причитал парень, ударяя себя кулаком по голове. — Я больше не могу приносить людям черные вести!“
Директор усадил меня на стул, подал воды. Лицо мое обмахивает и негромко говорит: „Абадан-эдже, ты достойно перенесла один удар. Мужайся!“
Смотрю я на него и ничего не слышу. Вижу, губы у директора шевелятся, словно он беззвучно открывает рот. Гляну на почтальона, а он, бедняга, отворачивается. Сердце у меня рвалось из груди, а слез не было…
Слушая рассказ о страданиях, выпавших на долю этой доброй женщины, Тоушан забыла о своих невзгодах. И можно ли сравнить их с горем Абадан-эдже…
Она не могла усидеть на месте. Ей хотелось встать, как-нибудь помочь Абадан-эдже. Утереть ей слезы? Иссякнут ли они когда-нибудь? Может, вывести ее на улицу? Подышит свежим воздухом и успокоится. „И зачем я вызвала ее на этот разговор? Если всякий раз, вспоминая прошлое, она так расстраивается, надолго ли хватит ей сил?“
— Может, выйдем на улицу? — Тоушан тронула Абадан-эдже за локоть.
— Нет, нет, дитя мое. Сейчас все пройдет… Твоя Абадан-эдже не помрет. Она создана для того, чтобы терпеть. И я не знаю, что лучше, умереть или продолжать жить в страдании.
Тоушан стянула с головы платок, хотела вытереть ей слезы, но Абадан-эдже отвела ее руку.
— Оставь, дочка, не надо. Я не привыкла… Сама плачу, сама и утешаюсь. Пусть будет долгой твоя жизнь, пусть ты никогда не увидишь плохого. — Абадан-эдже положила руку на плечо Тоушан. — Да… Теперь слушай, что было дальше…
— Вы мучаете себя! Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — начала умолять Тоушан. — Пожалейте себя!
Абадан-эдже, казалось, не слышала Тоушан. Неподвижный взгляд ее пo-прежнему был устремлен на дастархан.
На улице опять тоскливо завыла собака. Видно, в нее швырнули камнем, потому что она пронзительно взвизгнула и умчалась прочь.
Абадан-эдже продолжала свой рассказ:
— Да-а, почтальон на деревянной ноге вдруг представился мне вестником смерти, ангелом Азраилом. Я снова в ярости кинулась к нему. Двое меня удерживали и не могли удержать.
Потом меня отвели домой. Две товарки остались со мной. А утром ушли на работу. Лежу я в комнате, в груди пустота, будто сердце вынули, и вдруг взгляд мой упал на солдатский конверт, лежавший на дастархане. Я протянула руку и принялась читать. Да, Тоушан-джан, горькую весть сообщил мне товарищ Байрам-джана…
В комнату тихонько постучали. Абадан-эдже не шелохнулась. Тоушан поднялась и приоткрыла дверь: на пороге стояли мальчик и девочка.
— Вот, мама испекла чурек и послала вам.
Тоушан приняла лепешку и поцеловала девочку в лобик. А мальчик сразу же удрал.
Через открытую дверь в комнату потянуло свежим воздухом. Бледное заплаканное лицо Абадан-эдже порозовело. От теплого чурека, недавно вынутого из тамдыра, шел приятный сладкий дух. Абадан-эдже подняла голову, улыбнулась:
— Это соседские близнецы. Чтоб не сглазить, как два козленка растут.
Тоушан подумала, что появление ребятишек поможет ей отвлечь Абадан-эдже от горестных воспоминаний.
— А как их зовут? — спросила она притихшую Абадан-эдже. — У нас близнецов-мальчиков называют Хыдыр и Ильяс, а девочек — Ширин и Шекер. А эти — брат и сестра…
Но Абадан-эдже не слышала вопроса. Она была во власти прошлого. Всю боль и страдание, накопившиеся в сердце, она должна была высказать сейчас. Так женщины выносят из дома на свежий воздух одеяла и матрацы.
Может, облегчит она сердечную боль? Может, освободит душу от горестной тяготы? Наверное, не было возле нее человека, которому могла она открыться. Она назвала Тоушан дочерью, пусть дочери и поверит свою боль.
— Один из них был моими глазами, другой — сердцем, доченька. Судьба лишила меня обоих. Командир сам
