Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Юлия Кисина

Весна на Луне

Ю. Кисина, 2012

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2012 Издательство АЗБУКА®

Все мы сидим в приемной у Господа Бога, дожидаясь своего часа. Приемная его огромна — в ней стоят скамейки для ожидающих. Эти скамейки стоят преимущественно на бульварах и в парках. В этой приемной есть и длинные коридоры, но там есть моря и океаны, города и острова. Пока сидишь в приемной, ты как будто и не сидишь там. Ты занимаешься своими делами и даже иногда забываешь, что когда-нибудь выкликнут твое имя. Но каждую минуту ты должен быть готов к тому, что это произойдет. Как это случится и где — не ведомо никому. Быть может, однажды ты окажешься перед огромной, небрежно крашенной дверью, из-за которой блеснет свет. Он ослепит тебя, огорошит, он застанет тебя врасплох. И тогда тебе надо будет отвечать за то, что ты делал все эти годы, может быть, тебе даже придется рассказать свою жизнь с самого начала и во всех подробностях.

Но есть простое правило, чтобы ты вошел в эту дверь, не волнуясь о том, что будешь отвечать без запинки. И вот это простое правило, которого, увы, не смогла придерживаться ни одна живая душа.

Пока говоришь, пока делаешь что-то, надо постоянно сдерживать коней, потому что если не сдерживать их, то множатся эти неудержимые кони, лопаются грозди их во время езды и копыта выстреливают во все стороны, оставляя после себя перфорацию на грязи и выжженную полоску пути. Да ведь коней этих просто целые пригоршни, целые россыпи, веера, и повозка не только выплевывает этих коней вперед, но может и сама подавиться этими конями, а имя им — чувства, необузданные и дикие, только зря в них впрягали повозку — ведь они в разные стороны, все эти кони-щуки с лебяжьими арабскими шеями под золотом шелковистых шкур. И зря, что мороз вокруг, — столько в них мгновенной жизни и жаркой лжи.

В этот момент над Эдемом стоит солнце. Солнце это стоит оранжевое и будто отстраненное. И про такое состояние говорят — сумеречный свет, свет как в Эдеме — то есть там, где все уже померли. А свет все струится, и конца ему нет, потому что источник света вовсе и не солнце, а тление жизни. Но свет этот там очень ровный и, как говорят, невыразимый, а значит, скрывающий в себе множество разнообразных эмоций, которые и правда выразить нельзя, по крайней мере одновременно, а если попытаться выражать, то все по очереди, и начать надо с тех чувств, которые сосут под ложечкой, когда глядишь на этот свет.

А вот еще со школы я думала: с тем светом я ведь лучше всех смогу обойтись. Этому способствовала рыжая гора перед нашим домом. А рыжая — потому что там всегда была осень, медно-железная осень, окислявшаяся то кобальтом в оттенках купороса из медных лиственных систем, то темной, ржавой под снегом зимой, куда утопали мои коленки, когда я в промокших ногах ходила между старыми улицами с полуразрушенными домами, по которым ползли ювелирные трещины. И этот дух неувядающего увядания, и этот неувядающий дух постоянного разрушения и растрескивания, в котором уже жила новая жизнь — быть может, совсем другая на вид, чем та, какую мы себе представляем, — дух этот брал меня за руки и кружил между дворами и по комнатам, и потом вниз опять, и на горе или плясал каруселью мелких вихрей, что делали видимыми лишь те листья, которые неслись по самой кромке этих вихрей и выкрутасов ветра.

И все это мое детство прошло в этих трещинах петлистых улиц. Но самым ужасным было не детство. Самым ужасным было сожаление, которое появилось позже. Детство это было полным скелетов и пугающего Анатомического театра, где, заспиртованные, стояли белые и красные офицеры, приказчики, постирухи и лавочники из прошлого века. Подумать только — Анатомический театр! Это же совершенно несовместимо — театр и анатомия, несовместимо, как борщ и Сатурн! Но тем не менее учреждение с подобным названием в нашем городе существовало, и находится оно на пересечении Фундуклеевской и Пироговской улиц.

В путеводителе Захарченко 1888 года значится, что кроме аудиторий и всех приспособлений, необходимых при изучении медицины, в Анатомическом театре заслуживает внимания имеющийся здесь музей, который находится на верхнем этаже, куда ведут две лестницы с парадного входа. Коллекция препаратов, составляющих Анатомический музей, делится на три части:

1. Перевезенная из Вильны состоит из 1530 номеров и заключает в себе все необходимое для преподавания анатомии. Большая половина этой коллекции, 880 единиц, состоит из препаратов развития костей и представляет собою единственное собрание в своем роде во всей Европе. Коллекция эта досталась Университету Св. Владимира после упразднения Виленской академии и была перевезена в Киев под наблюдением профессора В. А. Караваева.

2. Коллекция профессора Вальтера состоит из препаратов, дополняющих Виленскую коллекцию, препаратов из воска, отражающих историю развития различных зародышей, и собрания черепов.

3. Коллекция профессора В. А. Беца состоит из анатомических и гистологических препаратов мозга; коллекция заключает в себе до 10 000 номеров и тоже единственная в своем роде в Европе.

Годы спустя в Палермо я попала в подобное место, но было оно не анатомическим, а специализировалось на бессмертии в час воскрешения, то есть в тот час, когда тебя наконец вызовут на прием. Это были катакомбы монахов-капуцинов. В длинных коридорах лежали сотни мумий, о секрете мумификации которых орден молчит. Известно лишь было, что для консервации требовалось большое количество уксуса, о чем, в свою очередь, не забыли сицилийские виноделы. Раз в пятьдесят лет мумии переодевали в чистую и нарядную одежду по новой моде, ведь и мертвецы должны не отставать от прогресса.

В Киеве тоже есть подобный некрополь. Над могучей рекой в холмах прорыты катакомбы Киево-Печерской лавры. Раньше туда ходили со свечами. В моем детстве туда провели электричество. В советское время здесь постоянно шныряли воры, а у монастыря ожидали предприимчивые перекупщики святых мощей. В наших катакомбах лежат только монахи, да и увидеть их почти невозможно. Иногда из-под истлевшей ткани под мутным стеклом виднеется сухая рука. Говорят, что праведники здесь не разлагаются. Однажды здесь похоронили безбожника — его съели крысы.

Об Анатомическом театре из царских и белогвардейских времен все говорили с декадентской тоской, и особенным серебряным тенором вещал дамский ухажер и отцовский приятель Ю. А., написавший несколько кулинарных книг о французской кухне и нарочно говоривший с польским акцентом. Он выдавал себя за поляка, ведь в Киеве многие выдавали себя за поляков, особенно те, кто и были поляками, или те, кому посчастливилось носить польские, со свистом и щелканьем, фамилии. И хотя они никакими полукапиталистическими западными поляками не были, это придавало им почти что заморский шик, потому что от Варшавы до Парижа — рукой подать. И вместо «целую ручку» эти фальшивые шляхтичи произносили в нос «целую рончку». Одевались они манерно, с гонором, носили какие-то шляпы-канотье и шейные платки в ромбах. Эти люди беспрестанно повторяли: «Курица не птица, Польша не заграница». Как бы то ни было, один из них — Ю. А. — был знатоком вин — в тех краях, где не рос виноград, а где росли в основном буряки и подсолнухи и где разводили коров и свиней на сало. Но к свиньям городские жители имеют весьма отдаленное отношение, потому что рядом со свиньей произносить «целую рончку» или вести себя как австрияк или шляхтич по крайней мере странно. Зато Ю. А. называл всех панами и пани.

Однажды я спускалась по бульвару Шевченко, собираясь зайти на Крещатик, и наткнулась на Ю. А. Стояла жара. В ультрафиолете тополя казались мертвыми и серебристыми, ленивые, отставшие от расписания автобусы катили на вокзал. На бульваре не было ни души. Сгорая от жары под чесучовым костюмом и отирая со лба пот, под мышкой Ю. А. держал толстую пачку рукописей. Только что он вышел от машинистки, которая вот уже в третий раз перепечатывала его кулинарный труд. Ю. А. заботливо осведомился, как поживают мои домашние, спросил о том, как продвигаются школьные дела, и поинтересовался, не научилась ли я печатать на машинке. Потом пожаловался на жару, точнее, проклял ее с добродушной усмешкой и неожиданно спросил: