Весна на Луне - Кисина Юлия Дмитриевна

Иногда я ловила себя на мысли, что презираю ее за это, но тут же от себя эту мысль гнала.

И с появлением тети Веры, человека, которого уже и человеком назвать было трудно, потому что все, что происходило вокруг нее, было лишь вихрем событий, вызванных ее появлением и не имеющим к ней никакого отношения, постепенно закончилось мое детство, мой город, моя страна, моя семья и моя вера в человечество, поэтому совершенно даже не удивительно, что звали ее Вера.

В начале декабря новые жильцы сдали ее в дом престарелых. И тут папа внезапно вспомнил, кто это такая.

— Это же бухгалтерша из паспортного стола, похожая на Жана Габена!

Тогда лицо моей матери вдруг просветлело, потому что она очень любила фильмы с участием Жана Габена. Она вообще любила французское кино, а заодно и всю Францию.

Всю зиму мама навещала тетю Веру в сумасшедшем доме престарелых, и всю зиму мы выслушивали отчеты о состоянии ее здоровья.

И мама была этим так увлечена, что в течение трех месяцев меня ни разу не измеряли. Теперь мы знали, что у тети Веры сердечно-сосудистая недостаточность и проблемы с мочеполовой системой. Слова «мочеполовая система» вызывали у меня истерические приступы смеха, как и само слово «моча». От этих рассказов отец зверел.

Как-то в тихий весенний день, когда мочеполовая система тети Веры разыгралась не на шутку, мама пришла домой из дома сумасшедших престарелых совершенно убитая.

— У Веры провалы памяти.

И тогда с каким-то сумасшедшим, диким и злорадным задором отец провозгласил:

— Это — маразм!

Над государственным городским, областным и республиканским дворцом просвещенных безумных и престарелых летают бестелесные североокеанские флотские птицы с тремя ногами. У каждой из них — три крыла. Они режут воздух на мелкие офицерские погоны. Птицы поменьше поют о ступнях слепых мужик. А слепых там было тоже много — просто здоровых, умных и сильных слепых. Во дворах, у фонтанов, которые брызжут лимонным соком, сидят добрые и застенчивые безумцы с большими волосатыми руками. Волосы на их руках длинные, как лен. У некоторых они заплетены в косицы, у некоторых — в баранки. Вокруг них снуют полотеры, извлекая из брусчатки звуки песен. Белые жабы хохочут в пузырях фонтанов, безумно раздуваясь. Круглые слезы счастливых умирающих подпрыгивают, звеня, как бисер. Все здесь прекрасно. Все здесь прекрасно в колыбели безумия. Здесь все совсем не так, как в Анатомическом театре! И северное сияние, сладкое и томное, спускается к их ногам и согревает льдом. Бессмысленные их улыбки блуждают по лицам, гуляют в затылках, и черные пингвины в небесах образуют орнаменты многоугольных звезд, когда улетают на юг, тяжелый, как чугунная сковородка.

Приготовления к походу в дом престарелых шли полным ходом. На столе уже стояли огненного цвета клизма и мазь Вишневского, которую мама превозносила до небес:

— Это совершенно гениальная мазь. Она все рассасывает. Вишневский изобрел ее во время войны и спас огромное количество людей. За это ему даже дали Сталинскую премию, о которой теперь не принято говорить. Если бы не он...

— Мы бы проиграли войну, — ехидно добавляю я.

Обычно за оскорбление мази Вишневского, а с ней и всего советского народа я бы получила пощечину, но на сей раз мама не обратила внимания на мои гадкие слова. Она откручивает крышечку и аналитически внюхивается. Потом протягивает ее мне. Я морщусь, но не потому, что мне особенно противно, а потому, что говорят, что это самый ужасный в мире запах.

Мама «молниеносно» (ее любимое слово) нарезает лук и морковку, бросает жир в сковородку, и он приятно скворчит.

— Это для бедняжки Верочки.

Для Веры зажаривалась нежная телячья печенка, для нее же сворачивались прозрачные голубцы с горошинами черного перца.

Мой поход в старческую психбольницу я должна была держать от отца в секрете.

— Если он узнает — будет скандал.

И он узнал. И скандал, конечно же, разыгрался, и папа все никак не мог уразуметь, почему надо таскать с собой ребенка, у которого и так не слишком устойчивая психика и такая тонкая шея, которая вот-вот сломается.

— Она должна узнать, что такое жизнь. Если она не увидит темную сторону этой жизни — она не выживет.

День обещал быть теплым. Трамвай двинулся от Саксаганского и медленно, с грохотом пополз через весь город, унося нас, кастрюли и клизму. У мамы было приподнятое настроение. Всю дорогу я ерзала и не могла понять, почему тетя Вера так много ест. Может быть, она троглодит? Троглодиты — это дикое племя людей, живущих в североафриканских песках. Они обитают в земляных ямах, напоминающих колодцы. Говорят, что даже маленький троглодит может целиком проглотить аллигатора. Но тетя Вера к троглодитам имела весьма отдаленное отношение.

Я прекрасно знала, что докучаю своими идиотскими вопросами. Меня несло. Вокруг царили скука и пыль. Лица у пассажиров были кислые. Наконец я успокоилась и принялась пялиться в окно. Остаток пути мама рассказывала мне о том, как она голодала во время войны, и вдруг принялась обвинять меня в том, что мне неизвестно чувство голода:

— Все ваше поколение — зажравшиеся сволочи. Паразиты.

— И место нам всем — на Байковом кладбище!

— Не хами. Тебе вот совершенно неизвестно чувство голода. Тряпку ты от голода не сосала. Рахита не было. Цинги не было. И вшей у тебя не было, как у нас!

Говорила мама все громче и громче, а когда она заговорила про вшей, люди стали оборачиваться в нашу сторону, и от этого в душе у меня почему-то заплясала дикая радость.

Наконец трамвай остановился там, где заканчивался город и начинались железнодорожные рельсы, заросшие серой травой. Потом мы долго шли вдоль этих рельс, шли мимо складов и покосившихся будок, пока не приблизились к бесконечной бетонной стене. Вдоль стены густо благоухала сирень, растворяясь в нежном весеннем текучем свете, и на одном из длинных заборов, которые через пятнадцать минут пешего хода сменили стену, я прочла многообещающую надпись масляной краской: «Добро пожаловать в ад».

Киев расположен в каких-то особенных широтах. Здесь всегда светит солнце, и мне кажется, оно светит даже ночью, и в мороз, и даже когда пасмурно. Особенно по ночам я хорошо ощущаю, как над всей этой тьмой где-то наверху вырастают солнечные протуберанцы.

Когда мы входили на территорию дома престарелых через широко распахнутые железные ворота, солнце стало склеивать своим светом глаза. Сквозь ресницы я видела длинные кирпичные строения с решетками на окнах, между которыми медленно бродили люди в серых халатах.

Тогда мне показалось, что мы пересекли какую-то невидимую границу, отрезавшую нас от мира, в котором мы жили. Я поняла это очень скоро, когда мы вошли в полутемный длинный барак, густо пропитанный коричневым запахом йода и тонким, почти парфюмерным запахом мочи. Здесь не было ни сирени, ни пыльной праздности города, раскинувшегося всего в нескольких километрах. Наоборот — желтый молочный свет, сочащийся из зарешеченных окон, казалось, только придавил меня к полу и в первый момент лишил меня зрения.

По мере продвижения по темному, заставленному больничными койками коридору, которое затруднялось встречавшимися на нашем пути калеками, я все больше втягивала голову в плечи. Черные провалы ртов и дрожащие затылки вызвали во мне отвращение. Наверное, так выглядели приюты Парижа восемнадцатого века. Теперь уже трудно сказать, были ли сцены, виденные мной тогда, реальны, или это было игрой моего возбужденного воображения, но я отчетливо помню, как перед носом у меня скрипнула дверь и я успела разглядеть человека с двумя головами.

Вскоре я потерялась и, блуждая в поисках мамы, наткнулась на санитара, который, приняв меня за одного из постояльцев, пытался палкой загнать в палату.