Песня имен - Лебрехт Норман

Норман Лебрехт

Песня имен

Роман

Главы 1-5 — перевод В. Голышева, главы 6-12 — перевод О. Качановой

Посвящается

Беатрисе, Мириам и Полине

1

Тайм-аут

В понедельник, выгребая в двубортном костюме навстречу утреннему людскому потоку, я чувствовал себя дважды белой вороной. Весь рабочий люд стекается в город, а я — без особых на то оснований — направляюсь из города. Мало того: я чуть ли не единственный тут в официальном костюме. Времена изменились, и на работу теперь ходят в полотняных штанах.

Не важно, что у них зовется работой. Сидеть перед мерцающим экраном и выуживать данные — бледная замена азарту погони, радости добычи, победному поцелую. Нет романтики, нет смертельной борьбы в компьютерной так называемой работе. Это виртуальная охота, в ней ни порока, ни доблести. Моя же, напротив, — людская профессия, а потому отживающая.

Незачем особенно вдаваться в цель моего путешествия. «Так ли необходима ваша поездка?» — нудили вокзальные плакаты во время войны. Нет, не так, чтобы убедить бухгалтеров, которые урежут мою заявку на расходы ввиду ничтожной отдачи. И чтобы удовлетворить Мертл, которая насмешливо поднимет бровь и учтет супружеский должок. В конце моего пути нет горшка с золотом, прибыль не порадовала бы и продавца на блошином рынке. Конечно, я этого не говорю ни бухгалтерам («надо почувствовать потребительские тренды»), ни Мертл («когда с деньгами туго, случайная встреча со знакомым может все изменить»). Важно, что я сам знаю, зачем еду, и для себя не нужно придумывать оправданий. Побег — или иллюзия побега — вот что поддерживает во мне жизнь и более или менее на плаву — мой бизнес.

Инстинкт самосохранения ведет меня сквозь толпу на Юстонском вокзале к вагону первого класса в экспрессе отправлением девять ноль три; в груди стук от непривычных усилий и абсурдной надежды на приключение. Абсурдной потому, что предыдущие экспедиции с полной определенностью показали, что любое приключение будет парализовано в зародыше моей природной сдержанностью и заботой о приличиях — качествами, которые непременно будут отмечены на скорых уже погребальных торжествах, наряду с музыкальной эрудицией Дорогого Усопшего, едким юмором и нешумной филантропией.

В любом случае приключения чужды моей натуре и противопоказаны при моем состоянии здоровья. Засоренные артерии и страх перед шунтированием — сильный тормоз. Я ограничиваюсь шестью проплывами бассейна в оздоровительном клубе и половиной мили на электронной беговой дорожке; волнений решительно избегаю, супружеские функции выполняются редко и с осмотрительностью дикобраза. «Береги себя», говорит на прощание Мертл, и ради нее я стараюсь. За отсутствием мужеского пыла, это, по крайней мере, в моих силах.

Да, даже шумное, не шунтированное сердце могут волновать предотъездные фантазии. Я сажусь в поезд, и пульс учащается на десять от ложного предвкушения новизны. Волнуясь, заглядываю в предстоящее с успокоительным ощущением дежавю. Примерно так же субботним вечером смотришь по телевизору интересные моменты матча, уже услышав по радио окончательный счет. В программе могут показать яркие проявления мастерства и борьбы, но элемент волнения начисто отсутствует, когда заранее известен результат.

Смотреть футбол в уютном дорогом кресле ар-деко — самое большое из дозволенных мне волнений; грустно и унизительно для человека, призванного делать дела. Грустно — деятелю превратиться в зрителя, сменить кулисы больших сцен на кресло перед телевизором. Но есть и утешение. Удалившись от кипучей бучи, я обрел ауру того, что в мире небольшого бизнеса сходит за бесконечную мудрость.

Неизменная бережливость принесла плоды. В моем городском особняке бассейн с подогревом. Зимой и летом я отдыхаю на бесовски дорогих швейцарских курортах, а мой пенсионный план обеспечит меня на три жизни. Утешайте, утешайте народ Мой, — сказал пророк Исаия, и мы сделали это нашей племенной целью. Что лучше утешит на этой земле, чем шелест ценных бумаг с золотым обрезом?

В Ротари-клубе и в Бней-Брит[1] меня не отличить от собратьев, и мне это по душе — ни на кого из них, я точно знаю, не свалился гений и не подорвал своей изменой. Забудьте только что сказанное, незачем многим об этом знать. «Нечего жаловаться», — говорил мой отец, когда его спрашивали о здоровье; я поступаю так же. Нормальность — моя нирвана. Только в глубине, глубоко в глубине на запекшемся лезвии невосполнимой утраты, я чувствую потребность в ненужной поездке, которая позволит избежать гнетущего самосозерцания и ускорения наследственного атеросклероза.

Не удивился бы, если бы железные дороги работали по большей части ради таких, как я, людей с полуразрушенной психикой, вечно бегущих от недостающей своей части. Представляю себе, как директор по развитию, осененный блестящей идеей, бодро предлагает на совете: «А не пустить ли нам утром в понедельник дополнительный поезд в глушь? Есть, наверное, тысячи недотеп, обалдуев и чающих черт-те чего, которым до смерти хочется уехать».

Сижу у окна, съедаю две таблетки — патентованное успокоительное и гомеопатическое болеутоляющее, и, закрыв глаза, десять минут йогически медитирую. Мой консультант с Харли-стрит (кардиолог, а не натуропат) рекомендует ежедневно упражняться и избегать волнений. Человек ответственный, я питаюсь осмотрительно и ношу карточку почечного донора. При виде хорошенькой женщины и полицейской погони отвожу взгляд. В мишленовских ресторанах заказываю паровую рыбу. У меня много друзей, но давно нет любовниц; есть расплывчатые интересы, но нет генеральных страстей.

Мертл, моя спутница жизни, живет по большей части своей отдельной жизнью. Ширококостная дама со здоровыми аппетитами, она экономно участвует в благотворительных обедах и играет в бридж за команду округа. Она занялась картами на четвертом десятке, родив детей, и нашла в этой забаве применение своей изумительной памяти и бойцовским инстинктам. Она может вспомнить, как были рассажены гости на каждой свадьбе с куриными шницелями, где нам довелось присутствовать; помнит порядок церемонии при коронации Елизаветы II, помнит все символы в периодической системе элементов и весь состав венгерской футбольной команды, впервые в истории обыгравшей сборную Англии у нее дома со счетом 6:3 в год коронации, когда мы, кстати, и поженились. Многократно убеждал я ее употребить свои замечательные способности на предметы, более достойные, чем колода карт. Но дам, обедающих в пользу голодающих и бездомных, она не очень хорошо переносит.

Оба наши сына выросли и живут отдельно — удачные продукты частного обучения и практичных браков. Один — акушер в Кенсингтоне, с призовой женой, другой — адвокат, специалист по делам о клевете, с традиционной супругой. За обедом предпочитаю непристойные сплетни барристера напомаженному ханжеству светского абортмахера. Но не чувствую родительского удовлетворения вечерами в пятницу, когда за столом, стонущим от тяжести смертоносных насыщенных жиров, мы разыгрываем шараду счастливых семейств. Аскетически поклевав беззаботно состряпанный женою пищевой динамит, я диспептически удаляюсь в постель со стаканом ромашкового чая и «Спектейтором». В гостиной уже пьют кофе, и мои извинения принимаются с ироничной гримасой. Подозреваю, что кое-кто в семье объясняет мои медицинские сложности хронической ипохондрией.

Приличный йогический транс практически недостижим в поезде, который дергается и мотается в чаще семафоров, а на окраине пускается вскачь, как дикая лошадь. Под ровный перестук репродукторы неразборчиво лопочут о местонахождении вагона-ресторана, и просьба старшему официанту пройти в вагон первого класса, спасибо.

Отказавшись от поисков мира в душе и созерцания посеребренного февральского пейзажа, я задумываюсь о делах, хотя они вряд ли того требуют.