Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
По выходе из арки меня хорошенько пробрало ветром, до ломоты в суставах и боли в ушах, и я почувствовал себя как тот мифологический филантроп и любитель животных, которому змеи в благодарность за спасение прочистили уши языками, после чего он стал понимать язык зверей и прорицать будущее. Мир звуков, податливый и непривычно плотный, насыщенный разноголосицей музыкальных фраз и густо населенный причудливыми мелодиями, играющими вразнобой, обрушился на меня всей своей мощью. Я словно очутился в сказочном лесу с могучими дубами-исполинами, гигантскими грибами и путаными тропками; в нехоженой чащобе, где кроны заслоняют языческое солнце, где каждый ствол — колонна, а человек, проникший в этот храм, чувствует себя лилипутом, беспомощной букашкой на мраморной ладони божества.
Незнакомец не успел далеко уйти. Я следовал за ним на расстоянии, держась в спасительной тени, но эти ухищрения были скорее оммажем жанру слежки, нежели насущной необходимостью. Как вскоре выяснилось, сыщик из меня вышел никудышный. О моем приближении загодя знала каждая крыса округи. Мои шаги звучали как на параде, победно раздаваясь меж домов. Брусчатка отзывалась на каждое мое движение, усиливая гулкий звук ехидным эхом, и оттого казалось, что в подворотне сошлись в смертельной схватке две многочисленные армии в тяжелых латах и топчут, исступленно топчут друг друга.
Меж тем я сильно отставал, проигрывая незнакомцу в быстроте и ловкости. Время от времени в пролете улицы вырастал его приземистый силуэт, и я, приободрившись, пытался сократить разрыв; но чаще приходилось двигаться вслепую, на звук шагов, или следовать за неуловимой тенью, которая скачкообразно скользила по стене с большим отрывом от хозяина. Казалось, тень мне подыгрывает: поджидает на перекрестках, вместо того чтобы прибавить шагу; с нарочитым рвением топчется на месте, изображая бег, карикатурно поднимая колени и орудуя локтями, будто твердый воздух каменной кладки не пропускает ее.
Незнакомец вел себя как человек, досконально знающий городское дно: рабочие кварталы с их коварной топографией и скверной архитектурой, где можно было заблудиться даже днем; унылые углы, гнилые и тесные соты трущоб — всю эту ветхость, нищету и тщету, которые приводят в суеверный ужас благополучных обывателей. Он лихо перемахивал через ограды; не глядя огибал смрадные канавы, в которых копошилась жизнь; лавировал между раззявленными люками; умело обходил скопленья нечистот, отбросов и лежбища мутировавших крыс, прожорливая бдительность которых внушала первобытный ужас; уверенно нырял в окутанные паром подворотни, в моросящую мглу одичалых дворов, где окна были мертвы, а по углам стоял тяжелый запах падали. Миновав мощеную булыжником площадь с круглой театральной тумбой, стоявшей в самом центре с высокомерной обособленностью памятника, мы снова запетляли боковыми улочками, корявыми и изнурительно узкими, как муравьиные ходы.
Я чувствовал, что выдохся, и только беспримерное упрямство и гордость, помноженная на глупость, не давали мне остановиться. С бодрой рыси я перешел на одышливую иноходь, потом и вовсе на постыдно-спотыкливый шаг, стараясь игнорировать глухое уханье и замирание сердца, которое, казалось, куда-то скатывается или западает, как неисправная педаль.
Я давно уже потерял из виду и незнакомца, и его тень и плелся, пошатываясь, вдоль обшарпанных фасадов, преодолевая соблазн рухнуть на мокрую брусчатку и тихо умереть. В очередной раз повернув за угол, я замер в замешательстве. Улица была пустынна и скупо освещалась кованой рогаткой фонаря. Через дорогу шеренгой вытянулись витрины магазинов с опущенными на ночь ставнями. У самого края тротуара, теменем ко мне, раскинув руки, навзничь лежал мужчина с проломленной головой, влипшей в лужу крови, которая казалась продолжением его жиденьких, зачесанных назад волос. Вязкая волна, потоками преодолев бордюр, растекалась по брусчатке. Человек не двигался. На его щеках чернели засохшие кровоподтеки, идущие от глаз к вискам, словно он плакал кровью. Под распахнутым пальто с какой-то обескураживающей хищностью белела сорочка. В том, что мужчина мертв, не было никаких сомнений: определялось это не столько жутким зрелищем проломленного черепа, сколько неловкостью и противоестественностью позы, выдающей отсутствие того неуловимого, летучего соединительного вещества, которое, собственно, и делает человеком груду мяса и костей.
Водитель «мельмота» был здесь: аккуратно придерживая полы своего плаща, склонялся над телом. Убийца? Вор? Случайный свидетель? Но он не щупал пульс, не шарил по карманам, не проявлял никаких признаков испуга или замешательства, а словно бы обнюхивал беднягу, проделывая это с небывалой обстоятельностью. Увлекшись этой пантомимой, я упустил из виду, что моя долговязая тень предательски протянулась поперек улицы. К счастью, незнакомец, всецело поглощенный своим занятием, ничего не заметил. Я торопливо отступил за угол, вжался в стену и выжидающе затих.
Дождь нехотя кропил мостовую — гроза переместилась за город и бессильно отсвечивала вдали. Вода из водостока неторопливой струйкой сбегала мне на ногу. В конце проулка подслеповато замигал, набух белесым светом и распустился фонарь и осветил кусок кирпичной кладки с линялой афишей на ней, как будто это зрелище могло служить ответом на все мои вопросы. В состоянии болезненного полубреда сознание готово принять любые, даже самые фантастические версии происходящего. Человека мнительного и беспокойного, с живым и взвинченным воображением трудно удивить: я ничего не исключал — от банального грабежа до кровожадных упыриных пиршеств.
Я осторожно выглянул из своего укрытия. Еще немного поколдовав над телом, предполагаемый упырь упруго разогнулся, приладил шляпу жертвы к ее изувеченной голове, извлек из кармана своего плаща компактную продолговатую коробочку на шнурке и деловито сунул ее под нос несчастному, как некий измерительный прибор, определяющий соотношение жизни и смерти. Затем чудаковатый тип отступил на шаг и замер, задумчиво склонив голову набок и прищурившись. Не отрывая глаз от трупа, он слепо потянулся вниз, нашаривая что-то зачарованной рукой на тротуаре. Меня отвлек посторонний шум — где-то над головой глухо стукнул ставень, — а в следующий миг из всех щелей и трещин, будто прорвало невидимую дамбу, хлынули люди в форме, мгновенно запрудив улицу.
Надсаживались сирены — воздух дрожал от этих душераздирающих завываний. Блистанье блях и бряцанье оружия. Отрывистое рявканье раций. Гвалт, неразбериха, форменный бедлам. Словом, прибыла полиция.
ДО
Загадка внутреннего дворика оказалась куда сложнее и запутанней, чем можно было предположить. От пассивных недоумений я перешел к решительным действиям и для начала произвел рекогносцировку: обшарил подворотни и скрупулезно осмотрел фасад на уровне мансарды, но ничего, кроме глухой стены со скудными остатками лепнины, не обнаружил — ни башенок, ни эркеров и тому подобных архитектурных хитростей, где мог бы поместиться искомый дворик с пернатыми обитателями. Линия слуховых окон необъяснимо обрывалась на полпути к угловой горгулье, словно строители решили, что для седьмого этажа и так сойдет. Квартирогрымза, будучи спрошена, только ехидно изогнула бровь, но я и не рассчитывал всерьез на помощь старой перечницы. Что до соседей, то, судя по запертым дверям и мертвой тишине за ними, я был единственным обитателем мансарды, единоличным хозяином и сюзереном чердака со всей его рухлядью и жутковатой живностью.
Дождавшись ночи, дабы не напороться на старуху, шустро шныряющую по этажам, я выбрался на крышу по пожарной лестнице на торце здания и, громыхая гофрированной жестью, повис над бездной, тщетно высматривая на фасаде несуществующие выступы или хотя бы намек на них. По-видимому, тут не обошлось без архитектурных трюков, понять которые без специальных знаний невозможно. Демарш провалился.
Подавленный неудачей, на обратном пути я бездумно свернул в какой-то коридор с узорными тенями от витражных стекол, запетлял по лестницам и залам с перешейками и заблудился. В конце концов, измученный бесплодными блужданиями, я оказался на лестничной площадке, окно которой выходило на крышу воздушной галереи, соединяющей лицевой и дворовый флигели на уровне третьего этажа. Двор-колодец оплетали ленточные балконы и коленчатые водостоки. На крыше галереи, под присмотром темных окон, я позвоночником ощутил настороженность дома. Вверху темнел многоугольник неба, внизу поблескивала гусиная кожа асфальта. Окна отливали ртутью. В мокрых водостоках что-то постукивало. Я влез в окно дворового флигеля, спустился этажом ниже и пересек продуваемую ветрами галерею в обратном направлении. Украшенный затейливой лепниной потолок, плиточная мозаика на полу, открытые створки широких окон. Вопреки барочному декору, галерея оставляла впечатление чего-то шаткого и неустойчивого, вроде висячего моста над пропастью.
