Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира (ЛП) - Саэнс Бенджамин Алир

И я обнял его.

И я прошептал его имя.

И я заснул, обнимая его.

Когда я проснулся, уже рассвело.

Я чувствовал спокойствие этого дня.

Я слышал ровное дыхание мальчика, спящего рядом со мной. Но в тот момент он казался мне больше похожим на мужчину. И моё собственное тело, казалось, не принадлежало мальчику. Больше нет. Я действительно думаю, что есть моменты, которые меняют тебя, моменты, которые говорят тебе, что ты никогда не сможешь вернуться к тому, с чего начал. Ты не хочешь возвращаться к тому, кем ты был раньше, потому что ты стал кем-то другим. Я уставился на Данте. Изучал его лицо, шею, плечи.

Я накрыл его и медленно отодвинулся. Не хотел его будить.

Я расстегнул молнию на палатке. Воздух был холодным, когда вышел на солнечный свет голым. Холодный ветерок коснулся тела, и я задрожал. Но я не возражал. Я никогда не замечал своего собственного тела, так, как сейчас. Это было так ново, я чувствовал себя как ребёнок, который издал звук, а потом внезапно понял, что у него есть голос. Это было так. Это был своего рода трепет, которого я никогда не испытывал, и я знал, что, возможно, никогда больше не испытаю. Я просто стоял там. Не улыбаясь, не смеясь, а просто стоя там так тихо, как только мог.

Я сделал вдох. Потом ещё один.

Тогда я почувствовал смех, раздающийся во мне, которого я никогда раньше не ощущал. Я почувствовал себя сильным. На мгновение я почувствовал, что никто в мире никогда не сможет причинить мне боль.

И да, я был счастлив. Но это было больше, чем просто счастье. Я подумал, что это, должно быть, то, что моя мать называла радостью.

Вот что это было. Радость.

Ещё одно слово, которое росло внутри меня.

Когда Данте проснулся, я лежал рядом с ним. Он улыбнулся мне, и я провёл большим пальцем по его лицу.

— Привет, — прошептал я.

— Привет, — прошептал он в ответ. Не знаю, как долго мы лежали так, уставившись друг на друга, не желая говорить, потому что все, что мы сказали бы, было бы неправильным. Неправильным, потому что любое слово, которое мы использовали бы, испортило бы тишину и её красоту. Да, это правда, что слова могут привести к пониманию. Но они тоже могут привести к недоразумениям. Слова были несовершенными.

Это молчание между мной и Данте было идеальным. Но молчание должно было когда-нибудь быть нарушено. И как раз в тот момент, когда я собирался что-то сказать, Данте произнёс:

— Пойдём прогуляемся.

Я смотрел, как он одевается в палатке, и мне было всё равно, что он заметил.

— Тебе нравится наблюдать за мной?

— Нет. Мне просто больше нечем заняться, — я одарил его улыбкой.

— Это было так мило с твоей стороны.

— Да?

Он закончил завязывать теннисные туфли, а затем наклонился и поцеловал меня.

Мы расправили спальные мешки, одеяла и подушку Данте.

— Мне нужна моя подушка.

Мне понравилась его подушка. Она пахла им.

Мы умылись, почистили зубы и причесались, используя боковые зеркала грузовика. Данте потратил много времени, расчёсывая волосы пальцами, хотя казалось, что он никогда этого не делал. Как будто ветерок всегда танцевал в его волосах.

Иногда мне казалось, что я долго спал, а когда я встретил Данте, то начал просыпаться, и видеть не только его, но и подлый, ужасный и удивительный мир, в котором я жил. Мир был страшным местом для жизни, и он всегда будет таким, но вы можете научиться не бояться его. Думаю, мне нужно было решить, что было более реальным: страшные вещи или… или Данте. Данте, он был самым реальным существом в мире.

Я стоял, прислонившись к грузовику, а Данте махал рукой у меня перед глазами.

— Эй, Ари, где ты?

Его вопрос был мягким и добрым, и я прижался своей головой к его.

— В своих мыслях.

— О чëм ты думал?

— На самом деле я думал о твоих родителях.

— Вау. Это в некотором роде мило.

— Ну, твои мама и папа в некотором роде милые.

Он улыбнулся. Он казался таким живым и ярким на солнце. Я подумал об одном из его виниловых альбомов. Я не запомнил название песни, но помнил чистый голос, полный меланхолии. Там была какая-то строчка о цветах и о том, как они тянутся к любви, и что они будут тянуться так вечно. Это был Данте. Он тянулся к любви. А я тянулся к нему. Но я не знал об этой вечной штуке.

Что было вечностью?

Данте взял меня за руку, мы пошли по тропинке. Было тихо, и мы могли слышать журчание ручья вдалеке.

— Мне здесь нравится, — сказал Данте. — Так безлюдно.

— Не думаю, что это подходящее слово.

— Я тоже. Но ты понял, что я имел ввиду.

— Да, — сказал я.

Не думаю, что мы действительно смотрели на пейзаж, и не думаю, что кого-то из нас заботило, куда мы направлялись. Это не имело значения. Мы просто шли по тихой, пустынной тропинке, по которой никогда раньше не ходили, и хотя она была пустынной, она не казалась одинокой. И, казалось, не имело значения, что в этой тропинке не было ничего знакомого, потому что я не боялся. Может быть, мне следовало бояться, но я не боялся. Но я подумал, что Данте, возможно, боится, поэтому спросил его:

— Ты боишься заблудиться?

— Нет, — сказал он.

— Я не знаю, куда, черт возьми, мы направляемся.

— Тебя это волнует?

— Не очень.

— Мне тоже, на самом деле, все равно. И, кроме того, невозможно потеряться, когда я с тобой.

— Нет. Это просто означает, что если я потеряюсь, ты тоже потеряешься.

— Итак, если я потерян с тобой, я не чувствую себя потерянным, а значит, я не потерян, — он рассмеялся. Его смех в тот момент напомнил мне шелест листьев, когда ветер проносился прямо мимо них. — Видишь ли, мы не должны бояться заблудиться, потому что заблудиться невозможно, ведь мы. Держимся. За. Руки.

Я только ухмыльнулся. Да, мы держались за руки, и он открывал для себя руки, мои руки, он открывал для себя страну по имени Ари, а я открывал для себя страну по имени Данте. И все казалось таким безмятежным. Это было то самое слово.

Я вспомнил Данте на его кровати и меня, сидящего на большом стуле, когда он читал определение этого слова из потрепанного словаря: — Спокойный, мирный, невозмутимый, беззаботный. — С нами всё понятно, Ари, — сказал он тогда. — Ни один из нас не является ни тем, ни другим.

Он был прав. Ни он, ни я не были безмятежны по натуре. Я, моя голова всегда была забита слишком многими вещами, а Данте, его голова всегда создавала какое-то искусство. Его глаза были похожи на фотоаппараты, которые делали снимки и запоминали всё.

Мы пошли вдоль ручья, который образовал небольшой пруд, оба посмотрели друг на друга, а потом рассмеялись. Это было так, как если бы мы устраивали соревнование, чтобы посмотреть, кто первым снимет с себя одежду. Данте прыгнул в воду и заорал:

— Чëрт! Здесь холодно.

Я прыгнул следом. Было холодно. Но я ничего не кричал.

— А, — сказал я. — Ты называешь это холодом?

Мы начали брызгать друг на друга, а потом я обнаружил, что держу его, пока он дрожал.

— Возможно, это была не такая уж хорошая идея, — сказал он.

Он наклонился ко мне.

Солнце освещало маленькую поляну, и я указал на большой камень на краю пруда.

— Давай обсохнем вон там.

Мы лежали на тёплом камне, пока не высохли. Данте перестал дрожать. Я лежал с закрытыми глазами. А потом услышал смех Данте.

— Ну, вот мы и здесь, два голых парня. Интересно, что бы сказала мать.

Я открыл глаза и посмотрел на него. А потом обнял и поцеловал.

— Ты думаешь о матери? Это было не то, о чём думал я, — а потом я снова поцеловал его.

Я целовал и целовал его. Я целовал его.

Мы не проронили ни слова, пока возвращались в наш палаточный лагерь. Я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, о чëм он думает. И полагаю, ему было интересно, о чëм думаю я. Но иногда не обязательно знать эти вещи.