Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

— Вы прямо как наш преподаватель по фотоискусству, — Алина поправила сползающую с плеча тельняшку. — Она тоже требует от нас суггестии. Но как ее добиться —

— И что курить, — вставил Зум.

— …даже намека не дает.

— Правильно требует, — одобрил Мальстрём. — Искусство должно быть суггестивным, внушать эмоцию, провоцировать и побуждать, а не утверждать. В декларации столько же смысла, сколько в жеваной бумаге. Это путь наименьшего сопротивления. — Он еще раз взглянул на фотографию Вирского: — Здесь как будто схвачено предощущение чего-то, что через мгновение произойдет.

— Через мгновение он посмотрит в объектив, — сказала Алина.

ДО

При виде открытого окна у меня заныло и как-то мерзко онемело сердце. Из внутреннего дворика тянуло волглым холодом. Комната наливалась светом наступающего утра, но это был муторный, мертвый, безрадостный свет. Я запер дверь и привалился к ней спиной, мучительно пытаясь вспомнить, когда и зачем открыл окно, и, кажется, простоял в прострации довольно долго.

Придя в себя, я понял: подползают. Из дальнего угла по направлению ко мне двигался черный грузный комок. Справа, по стене, чиркая и расстилаясь расправленными крыльями, словно огромный мохнатый мотылек, полз еще один. С кроватной спинки на меня таращилось по меньшей мере четверо. Я поднял глаза и похолодел: там, где на потолке был крюк для люстры или еще какой-то невоплотившейся причуды архитектора, которыми он щедро начинил свое модерновое детище, висел плотный продолговатый кокон.

Казалось, от ужаса и напряжения лопнет кожа на голове. Меня пронзило отвращение, но внутренний протест быстро иссяк, нахлынула тяжелая тоска, апатия и какое-то фаталистическое смирение. Я медленно стянул ремень. С грохотом выдвинул стул на середину комнаты, забрался на него и оказался вровень с коконом, непослушными пальцами нащупывая крюк. Кокон вибрировал и монотонно гудел.

Птицы смыкали вокруг меня тесное кольцо. Теперь я видел их во всех подробностях, отчетливо различал лоснящиеся, как будто жиром смазанные перья, литые клювы, колючие глаза. Одна вспорхнула и грузно приземлилась мне на плечо, впившись в него когтями, и властно захлопала крыльями. Двое когтили плечи и давили на затылок, остальные возились в ногах. Кокон перестал вибрировать; напротив моих глаз затеплилось два тусклых огонька.

Меня мутило, я задыхался, хотел — и не мог — кричать, но продолжал возиться с ремнем. Чиркали, свистели, рассекали воздух жесткие крылья. Птицы облепили голову, топтали, мяли и месили плечи, до боли сдавливая грудь, точно хотели выдавить оттуда сердце. Кокон раскачивался, увеличивая амплитуду колебаний.

Когда с приготовлениями было покончено, я замер на секунду, и до меня донесся отдаленный, но необычайно звонкий, пронзительный и чистый звук; быстро окрепнув, он влился в комнату, и затопил все щели и разломы, все пазухи пространства, и вымыл липкий ужас, кружа его в водоворотах мощного звука. Это был голос маяка. Он ревел, изнемогая от гнева.

Я посмотрел на смастеренную петлю и осторожно, стараясь не вспугнуть птиц, стянул с крюка ремень, расправил его и крепко сжал, обмотав вокруг кулака. Набрав побольше воздуха в легкие, я резко вскинул руку и стряхнул пернатых тварей с плеч. Кокон опрокинулся на пол, с треском расправил крылья и пополз к окну. Маяк гремел раскатистым, насквозь пробирающим голосом. Звук этот горячим оловом лился мне на голову. Я хорошенько шуганул копошащуюся кодлу на полу; спрыгнул со стула и принялся стегать ремнем увертливое отродье, тесня его к окну. Удары были точные и хлесткие, хоть я с трудом различал противника. Меня окружил свистящий воздух, черный смерч. Уши, глаза, горло заполнил гул маяка.

Птицы отступали с безмолвным хладнокровием и армейской дисциплиной; организованно, по очереди переползали через подоконник и шлепались на землю за окном. Я насчитал шесть штук. С каким-то лихорадочным азартом обшарил все закоулки и выкурил последнюю пернатую, затаившуюся тварь из-под кровати. Бестия порскнула к двери, но несколько прицельных ударов ремнем вмиг ее образумили.

Избавившись от лазутчика, я щелкнул шпингалетами, отер пот со лба и отрубился.

ПОСЛЕ

Под мостом прошел катер, бесшумно вспахивая воду. По обе стороны канала тянулись здания на сваях, с башенками, стрельчатыми окнами, черепичной крышей и специальными лебедками для подъема грузов. Пролеты между плотно пригнанными складскими блоками были настолько узкие, что приходилось двигаться гуськом.

Мы перешли через канал по стальному клепаному мосту, миновали полутемный, пропахший пряностями двор и оказались на безлюдной улице. На тротуаре, у ворот пакгауза, в луже крови лежал человек. Одновременно с нами к нему подошла Алина, и они с Искрой обменялись долгими выразительными взглядами. Девушка села рядом с телом и положила ладонь поверх кровавого пятна на животе. Через некоторое время человек застонал, пошевелился, открыл глаза, и Искра тотчас утратил к нему интерес. Алина сняла куртку и подложила раненому под голову, взяла его за руку и не отпускала до прибытия катера скорой помощи. Следом за медиками на моторке с надписью «Амбарный остров, З окр.» на борту прибыл смотритель острова. Полиция на патрульном катере явилась позже всех и вела себя наглее всех, с гонором демонстрируя профессиональную пресыщенность и безразличие к происходящему.

Алина сидела на тротуаре, уронив голову на колени, когда ее заметил Вишня и не то залаял, не то сдавленно зарыдал:

— Знакома с раненым?

Та подняла на него изможденное, бледное лицо:

— Это вы как представитель власти или просто по-отечески интересуетесь?

— Отвечай на вопрос!

— Нет, не знакома.

— Так какого черта ты тут делаешь?! Еще раз попадешься мне на глаза…

— Помню, — уныло перебила Алина и подхватила с тротуара куртку. — Щебенка, кандалы… Еще увидимся.

Покачнувшись, она поднялась на ноги и неторопливо двинулась вдоль канала.

ДО

— Ты замутила с фотографом? — игриво поинтересовался Фикса.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Алина. — Птичка напела.

— С фотографом? — переспросила мама

Клара.

— Он мой одногруппник.

— Нет чтобы познакомиться с кем-нибудь

серьезным, — проворчала та.

— Серьезный — в смысле унылый задрот?

— Серьезный — это тот, кто обеспечит тебе дом и материальное благополучие.

— Завтра же, прямо с утра, стану чьей-нибудь содержанкой.

— Слушай, когда тебе дают мудрый женский совет. Слушай и учись.

— Забавно, когда беспримесное жлобство выдают за Вечную Женственность.

Из кухни шкодливо выглянул хозяйский племянник:

— Ашер — сучка вреднючая.

— А ну бегом наверх, уроки делать! — шикнула на шустрого пострела мама Клара.

— Как что-нибудь интересное, так сразу уроки, — заканючил тот.

— Кому сказано! Все матери расскажу!

— А то она не знает, — парировал шкет и ретировался.

Мама Клара перевела дух и обрушилась на Алину, обличительно тыча указательным:

— Ты ничего не смыслишь в отношениях!

— Знаю, знаю, — уныло протянула та. — Люди созданы, чтобы вести совместное хозяйство. Евангелие от Евы.

— До чего же ты упрямая, неуправляемая, грубая, как мужик…

Алина слушала с тоскливой миной, облокотясь на стойку и оттянув щеку ладонью.

— Мужское — часть меня, от которой я не собираюсь отказываться, — прервала она поток резиньяций. — Правда, мы с вами по-разному понимаем мужское. Для меня это самодостаточность и внутренняя свобода.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — подбоченилась мама Клара. — Она еще будет рассказывать мне про мужиков! Тебе шестнадцать, а я, слава Софии, пожила свое, дважды выходила замуж…

— Надеюсь, вам обеспечили материальное благополучие.

— Чудовище! Тебя надо изолировать от общества!

— Было бы замечательно. Еще бы было замечательно, если б вы не орали. Уши болят. Возможно, я ничего не смыслю в отношениях, но вы со своим агрессивным бабством и задавленным анимусом не будете в них смыслить ни с двумя мужьями, ни с двадцатью двумя.