Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

— С тобой невозможно разговаривать!

— Давайте помолчим.

ПОСЛЕ

Алина сидела на краю сцены, свесив ноги в непроницаемую тьму; тускло поблескивала ровно остриженная челка. К кулисе скучливо притулился Жан. В глубине сцены картинно раскинулась на стуле Кристина. Крюгерша строчила в блокноте, тщательно все протоколируя, как секретарь в суде. Я сидел в третьем ряду, скрытый сценическими сумерками, и впитывал происходящее.

— Живи, — сказал Мальстрём, прихотливо подсвеченный снизу настольной лампой. Голос звучал мягко и вкрадчиво, но от этой вкрадчивости оторопь брала. — Ну, или умирай, если хочешь, — но так, чтобы вокруг искрило! Мне что, опять Вирского звать на помощь?

— Он не лакей.

— Знаю, что не лакей. Лакей у нас Влад, — Мальстрём скрестил руки на груди, скрипнул креслом и утонул в тени: — Вызови в зрителе ответную эмоцию. Не знаю… смех, сумасшедшую нежность…

— Обычно я вызываю только сумасшедшую ненависть.

Мальстрём пружинисто подался вперед, блестя глазами в темноте:

— Расскажи зрителю, кто ты.

— Кто я или кто Жюли?

— Кто ты, когда ты — Жюли.

— А если я не захочу рассказывать?

— Сделай над собой усилие.

— Почему? Потому что так решили экстраверты? Ну а интроверты решили иначе. Социум это не устраивает, он лезет мне в душу на своем вездеходе. Я не разговариваю с гусеничными транспортерами. Такой вот генетический изъян. Вы ничего с этим не сделаете. Меня можно изловить, посадить на цепь, уничтожить физически, но я никогда не стану удобным для всех буратиной. Насильственная социализация не пройдет.

— Это тяжело понять.

— Люди предпочитают верить самым смехотворным бредням и бульварной конспирологии вместо того, чтобы признать тот очевидный, но неудобный факт, что существует мировосприятие, отличное от их собственного. Нейротипикам почему-то кажется, что каждый, кто не хочет с ними разговаривать, сошел с ума. На самом деле социум волнует свобода аутиста, а не его состояние здоровья. Им невозможно управлять — тем и неудобен. Свободных быть не должно. С Леманом на мехмате учится один парень, которого долго лечили от Аспергера и, видимо, не успокоятся, пока не убьют. Социум не останавливается на полпути, и если уж вцепился в кого-нибудь, доведет дело до победного конца.

— Ты тоже аспи?

Мальстрём помолчал и вплыл в конус света:

— Помнишь девиз Софии?

— Чувствовать и выражать — не значит трепаться, что бы ни думало по этому поводу коммуникабельное большинство. Если человек аутичный что-то проговаривает вслух, то только специально для нейротипичного. Учить аутиста коммуникации — все равно что учить рыбу плавать по-собачьи.

— Не хочешь говорить — пользуйся невербальными способами общения.

— Чего вы от меня хотите?

— Для начала определись, кто ты: мужчина, женщина?

— Ни то и ни другое. Меня не примут ни в мужском, ни в женском лагере.

— Ты ходишь по демаркационной линии. Хочешь — не хочешь, нужно выбирать. Иначе расстреляют.

— Пусть расстреливают. Не понимаю я, что такое пол. Сплошные условности. Глагольные окончания. Предрассудки. Гендерное барахло. Набор банальностей и стереотипов поведения среднестатистических мужчин и женщин, которые существуют лишь на графиках и в плохих пьесах. Вы просто смотрите на человека под априорно заданным углом. Это банальная лень и инерция. В отсутствие ярлыков придется думать, а не подверстывать людей под готовые схемы, которые продуцируют чьи-то штампованные мозги.

— Ты нас задерживаешь, — отрезал неумолимый Мальстрём. — Смотри — вся труппа, весь театр, весь мир стоит и ждет, когда ты разберешься с самоидентификацией!

— Я давно разобралась. Я агендер.

ДО

В сумеречном небе тут и там парили рукотворные шары, кубы и конусы из хвои. Парк Влюбленных представлял собой огромный лабиринт из стриженых кипарисов, живой коридор с системой симметрично нанизанных на него зал и кабинетов, соединенных арками, с декоративными беседками и скамьями в нишах, с хрустящим гравием дорожек и мозаикой газонов, плавно переходящей в ковровые узоры клумб; со сладкозвучными фонтанами в водной пыли и тихими гротами, возведенными в честь нимф, иссохших от неразделенной или трагической любви. Водная гладь отражала нереальный мир, где, как на медальонах эпохи рококо, застыли в галантных позах посетители.

У входа в парк красовался сферически остриженный кипарис, изображающий клубок Ариадны, а вместо Минотавра Тесея поджидал пригожий, но столь же кровожадный монстр: в самом сердце парка был пруд с островом Влюбленных и статуей Эрота в центре уменьшенной копии лабиринта. По выходным и будням толпы добровольных жертв стекались к парку-лабиринту, чтобы надолго заблудиться в его головоломных геометрически остриженных дебрях. Неуловимый Купидон менял имена и обличья с поистине божественной ловкостью и озорством. Аллеи населяли скульптуры вымышленных существ, небожителей и смертных, разыгрывающих сценки из мифов и легенд и демонстрирующих неофитам все грани ars amandi. По дорожкам, гордо возвышаясь над изгородью и пришлым людом, вышагивали на ходулях Черные Пьеро — безмолвные смотрители лабиринта в черных балахонах с жабо и белыми пушистыми пуговицами, в свободных черных панталонах и черных шапочках, венчающих набеленные лица с гротескными изломами бровей и траурной каемкой вокруг губ и глаз. Время от времени очередной Пьеро застывал в позе дозорного, сложив ладонь козырьком и обозревая окрестности цепким, все подмечающим взглядом. По вечерам эти черные мукомолы на котурнах развлекали публику: жонглировали факелами, глотали шпаги и изрыгали пламя. По праздникам над парком проливались пиротехнические ливни, распахивались веером и опадали пышные, орнаментальные узоры фейерверков и проявлялись, точно тайнопись, каллиграфические вензеля, нанесенные на ночное небо симпатическими чернилами. Реальность насыщала магия незримого мирискусника.

По стенам боскета метались тени. Эрот, этот пухлявый херувим неопределенного возраста, питая, как все боги, слабость к перемене имен, присутствовал в толпе под псевдонимом. Под действием абсента, который пили посетители, Амур сделался Туйоном, и это прозвище очень точно отражало его подлинную сущность. Полынь она и есть полынь. Яд, леденящий и будоражащий кровь, рождающий хандру и эйфорию. Кто-то счастливо избегнет гибели, а кто-то будет вероломно отравлен. Абсент здесь не только пили, но и вдыхали, впитывали каждой порой. Крылатый пакостник не скрывал своих намерений: жертва агонизировала, а он злорадно потирал ладошки.

Вирский сидел рядом с миловидной полноватой блондинкой ренуаровского типа с крупными, глянцевито-гладкими волнами коротко стриженых волос, ямочками на щеках и молочной кожей, что не отталкивает свет; из диадемы, зыблясь, торчало черное перо, похожее на маленькую растрепанную птичку. Напротив, через стол, сидела Алина, тоже с блондином, но сухощавым и взъерошенным, с мальчишеской блуждающей улыбкой, белесыми бровями и созвездием мелких родинок на подбородке.

Вирский не сводил с Алины злого взгляда. Они весь вечер на расстоянии играли в некую хитроумную игру, построенную на смещениях акцентов, неуловимых для непосвященного сменах интонации и перепадах ритма, столкновениях и несовпадениях, взглядах, во взаимном чередовании которых присутствовал свой скрытый смысл. Они едва ли перебросились парой фраз, но за необязательностью сказанного, за показной, колючей вежливостью угадывались эмоции совсем иного толка, опасные и непредсказуемые, как мощное подводное течение, намного превосходящее мускульные силы пловцов.

— Как там Мальстрём? — осведомился Зум.

— Мальстрёмизирует труппу, — усмехнулась Алина.

Она была в коротком, похожем на кольчугу платье с застежкой на шее, открытыми плечами и спиной; крупные, с грецкий орех, пайетки поблескивали, как чешуя, отзываясь на каждое ее движение. Из-под чешуйчатого шлема выглядывали две скобки смоляных волос.