Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира (ЛП) - Саэнс Бенджамин Алир

Он рассмеялся. — Обожаю это слово.

Мы кивнули друг другу. Когда он вышел за дверь, я не мог не почувствовать, что его ко мне привела вселенная. Потому что мне нужно было услышать то, что он мне сказал.

Как только Джейми вышел из комнаты, в дверном проёме появился Данте — стоял там, как какой-то ангел. Я всегда думал, что он был наполовину ангелом. Слёзы текли по его лицу, словно моя боль была его болью. Я бросился к нему в объятия, и я перешёл из почти спокойного состояния в истерику меньше чем за секунду. Я хотел сказать, чтобы он избавил меня от всего этого. Но всё, что я мог сказать сквозь слёзы было, — Мой папа. Мой папа.

И я почувствовал его тело, каким сильным оно было, и каким нежным был его голос, когда он сказал, — Если бы я мог вернуть его ради тебя, я бы вернул. Если бы я мог стать сейчас кем угодно, я бы стал Иисусом Христом и вернул его в твою жизнь.

Это было так красиво сказано, что я перестал плакать.

— Мама? Как мама?

— Она на кухне с моими мамой и папой.

Я поцеловал Данте в щёку. Я был таким онемевшим. И в моём разуме сейчас творился полный кавардак. Везде был хаос.

Мама и миссис Кинтана сидели за кухонным столом, а мистер Кинтана качал на руках Софокла. Я посмотрел на свою мать и сказал, — Я не помню, как ты вошла в дом. Когда я держал папу, на его лице была тревога, а потом такое спокойствие. Он был спокоен, мама, как будто он знал и был не против освободиться. И он смотрел на меня и шептал моё имя. А потом он почти улыбнулся. Это была улыбка — и он прошептал, «Лилиана.» А потом прошептал твоё имя ещё раз — «Лилиана.» Ему не было страшно. Он отпустил. А я нет. Я не отпустил — и я всё ещё не могу.

— Я не знаю, как тебя за это благодарить, Ари. Знать, что он покинул этот мир в покое. Знать, что ему не было страшно, когда он умирал, знать, что он умер в руках своего сына, сына, которого он любил всем своим повреждённым сердцем, знать, что он умер с улыбкой и моим именем на его устах.

— Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила. У меня всегда было чувство, словно наша свадьба была чудом — может, потому что это казалось чудом, по крайней мере для меня.

Моя мать всегда имела в себе чувство достоинства. И хотя она всегда носила это достоинство с собой, сейчас его присутствие особенно чувствовалось. Её слёзы были тихими, не было драмы, не было самобичевания, не было вопросов Почему? Почему он умер таким молодым? Ему было пятьдесят семь. На четыре года старше моей матери — хотя моя мать казалась нестареющей. Война состарила моего отца, даже если она не затронула мою мать. Но достоинство моей матери не могло стереть того факта, что горе в нашем доме будет жить ещё очень долго.

Рука Данте была у меня на плече. Казалось, эта рука меня поддерживала.

Миссис Кинтана молчала.

— Спасибо, что взяли с собой Данте, — сказал я.

Она улыбнулась. — Я и себя привела, — сказала она. — Я привела свою семью, чтобы погоревать с вашей. Я в этом плане старомодна.

Миссис Кинтана взяла руку моей матери, слёзы текли по её лицу. Везде слёзы, слёзы печали, горя, неверия. Реки, потоки и откуда брались слёзы, и почему люди смеются, плачут и чувствуют боль и почему эмоции существуют вместе с разумом и телом? Это всё была такая загадка, нерешаемая и жестокая с капелькой доброты, брошенной в эту смесь. Боль, радость, злость, жизнь и смерть — всё это вместе — всё это отражалось на лицах людей в комнате, людей, которых я любил, даже вообще не понимая, что такое любовь. Я вспомнил, как читал письмо, которое тётя Офелия написала моей матери, и она написала: У Бога нет лица, кроме твоего. У Бога нет лица, кроме моего. Были ли мы все лицом Бога? Я подумал, что это красиво сказанная вещь — хотя я не очень-то верил, что кто-нибудь видел Бога, когда смотрел на меня. В лицо Данте — да. В моё лицо — не очень.

И Софокл, его лицо было лицом невинного Бога. Я улыбнулся мистеру Кинтане. — Вы определённо умеете держать детей, Сэм.

Он протянул Софокла мне. — Он уснул. Держать детей — хорошая терапия. Он взъерошил волосы Данте. — Один только Данте так не думает.

Данте тоже решил взъерошить волосы отца. Это было безумно мило.

— Кстати, Ари, ты заметил, что ты обратился ко мне Сэм?

— Вот дерьмо! Прос—

— Нет, не стоит. Это прозвучало вполне себе естественно. Совсем не неуважительно. Так что теперь, зови меня Сэмом. Иначе —

— Иначе что? пошутил я. — Вы меня побьёте?

— О, нет, — сказал он. — Я бы никогда с тобой не вышел. Я бы пришёл к тебе на обед.

Они были такими хорошими людьми, родители Данте. Добрыми по своей натуре и у них было чувство юмора — а их сердца были такими же бриллиантовыми, как их разумы. Данте так был на них похож.

— Ты можешь называть меня Соледад, Ари. Я не буду против.

— О, этого я не смогу. Ни за что. Но как насчёт «миссис Ки»?

— Миссис Ки. — Она рассмеялась. — Это восхитительно. Просто восхитительно.

Моя мама и миссис Ки пошли в морг, чтобы подписать документы. Сэм ходил взад-вперёд, пытаясь усыпить Софокла. Мы с Данте сидели на диване и держались за руки. Это было как-то странно, но в то же время как-то приятно.

Конечно, Данте не мог успокоиться. — Для тебя странно смотреть, как мы держимся за руки, пап?

— Многое из того, что вы делаете странно, Данте. Он посмотрел на нас, потом наклонил голову вправо, потом влево, и я знал, что он собирается пошутить на эту тему. — Хм-м. Я не уверен, что вы делаете это правильно. Мне нужно будет дать вам пару уроков?

Он не посмеялся, но на его лице было это выражение маленького мальчика.

— Итак, профессор Кинтана, если бы Вам нужно было дать мне оценку, какую бы Вы дали?

— Что ж, если бы мне нужно было дать каждому из вас оценку, то я бы дал тебе C, Данте. Ты просто слишком сильно стараешься. Вообще не расслаблен. Ари получает D[18]. Он выглядит так, будто сейчас умрёт от смущения. И он был прав.

— Я иногда шучу. Мне нравится дурачиться. Но я не хочу, чтобы вы стыдились того, кем вы являетесь. Иногда бывают неловкие и некомфортные ситуации, да, ну и что? Два мальчика держаться за руки. Один из них мой сын. Это преступление? Где эти копы, когда они так нужны?

— Подержишь малыша, Данте? Мне нужно выйти подышать свежим воздухом. Данте взял Софокла на руки и мы оба души в нём не чаяли.

Сэм вышел на улицу.

— Твой папа в порядке? Он выглядит грустным.

— Он очень любил твоего папу.

— Я об этом не думал.

Я решил выйти на улицу, чтобы проверить, в порядке ли Сэм. Он сидел на ступеньках и всхлипывал. Я сел рядом с ним. — Прости, — сказал он. — Я просто потерял сегодня хорошего друга. Очень пылкого, мудрого, хорошего друга. Я не хочу горевать перед тобой. Это выглядит неуважительно. Что моё горе в сравнении с твоим?

— Знаете, что бы сказал мой отец?

— Да, наверное. Он бы сказал что-то вроде, Сэм, у нас не конкурс.

— Да, именно это он и сказал бы. Мы сидели так какое-то время.

— Мир кажется таким тихим.

— Да, не правда ли? — сказал я. — Сэм, я не знаю как это сказать. Наверное, я хочу поблагодарить Вас за Ваше горе. Наверное, это я и хочу сказать. Потому что это значит, что Вы его любили. У меня его больше нет. Но у меня есть Вы.

— Ты становишься чёртовым мужчиной прямо у меня перед глазами.

— Я всего лишь ребёнок.

— Нет, ты не ребёнок.

Я не знаю, сколько мы так сидели. — Это чувство, это горе, эта печаль. Это что-то новое. Кажется, оно мной завладело.

— Оно завладело тобой, Ари. Но оно не завладело тобой навсегда.

— Приятно осознавать.

Когда мы вернулись внутрь, мы услышали голос Данте. — Софокл! Ты только что обосрал всю карту мира.

Сэм и я разразились хохотом. — Вот зачем нам нужен Данте. Он идеально подходит для комической паузы.

— Да, что ж, теперь мне нужно поменять ему подгузник.

— Жизнь сурова, Данте.

— Не заходи туда, пап, — сказал он, хотя он улыбался.