Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

Несмотря на ранний час, в редакции «Нигилиста» было шумно и накурено, как в салуне. В сущности, здесь, в атмосфере нарастающей неразберихи, среди гвалта и суеты, стрекота телетайпов и требовательных телефонных трелей, заглушаемых резкими окриками, звучавшими, как выстрелы, из разных концов зала, происходило примерно то же, что и в вестернах, только называлось все это организованным злословием. Ковбои в пижонских шляпах и скрипучих сапогах выхватывали кольты и ухарски палили по хорошим, плохим и злым противникам, после чего невозмутимо возвращались к огненной воде и запойному покеру. Входная дверь неустанно хлопала; вентиляторы работали на износ, перемалывая табачный дым в мудрые мысли. Люди входили и выходили, кто-то задерживался, но ненадолго. Агрессивные графоманы, возмущенные читатели и прочие пришибленные писаниной личности неустанно атаковали редакцию; задымление, таким образом, приобретало статус производственной необходимости.

В углу, за колченогим столиком, ютилась кукольного вида девушка; коротко стриженая и сильно простуженная, она настукивала что-то на ундервуде, поминутно всхлипывая и душераздирающе сморкаясь, точно была чрезвычайно растрогана прочитанным. По столу катался, натыкаясь на канцелярские принадлежности, неочищенный лимон. Вскинув на меня воспаленные глаза, девушка сердито чихнула, прочла записку и, терзая носовой платок, нетерпеливо замахала руками, отсылая к главреду за стеклянной перегородкой.

Им оказался сухопарый, седой как лунь субъект с ухватками дошлого газетчика и внезапными вспышками беспричинной, неконтролируемой ярости, характерными для большинства астеников. «Филипп Ашер» — гласила табличка на двери; буквы опасно поблескивали, словно бы предуведомляя посетителя, что он собирается заглянуть в пасть хищнику. Канули в Лету те легендарные времена, когда это имя регулярно появлялось в подписи к ригористичным, ядовитейшим колонкам «Нигилиста», пока не стало потихоньку бронзоветь и окончательно не перекочевало со страниц периодики на дверную табличку. Поэтические бакенбарды обрамляли лицо, отражавшее тончайшие нюансы чувств и настроений и — при необходимости — столь же мастерски скрывавшее их. Если бы вдруг понадобилось бегло, в нескольких эпитетах набросать его портрет, то он бы выглядел примерно следующим образом: сухой, костистый, угловатый. Ашер принадлежал к той особой касте людей, о которых нельзя с точностью сказать, хороши они или дурны собой, но бесспорную притягательность и магнетизм которых признаешь и принимаешь как данность. Его привычка задираться тусклым, усталым тоном прожженного циника многих бесила. Несмотря на внешнюю непроницаемость, витальности в главреде «Нигилиста» было в преизбытке — хватило бы на всех сотрудников газеты, включая типографию вместе с изможденным метранпажем.

Я застал ветерана журналистки в самый разгар работы: скинув пиджак, он, восседал за циклопическим столом и артистично скандировал в эбонитовую трубку диктофона. Напротив, в специально оборудованной стеклянной будке, самозабвенно стрекотали машинистки в наушниках и толстых проводках, что придавало им сходство с подопытными животными во время медицинского эксперимента. Пришлось разбить идиллию. Когда я робко постучался в распахнутую дверь, вся репортерская рать разом оборвала работу и насторожилась. Не отлипая от аппарата, хозяин кабинета светским, округлым жестом, словно бы поверх диктуемого, преодолевая сопротивление слов, указал мне на одно из кресел для посетителей. Я сел и замер в вежливом ожидании.

Ждать пришлось долго. Примерно через четверть часа газетчик резко прервал дозволенные речи. Серые, глубоко посаженные глаза смотрели пристально, одновременно выражая вселенскую скорбь, иронию и мизантропию. Не человек, а оголенный сарказм. Он отодвинул диктофон и улыбнулся мне с убийственной учтивостью. Я почти свыкся с ролью неодушевленного предмета обстановки, начал понемногу припадать пылью и теперь опешил — настолько неожиданным было внимание со стороны августейшей особы. Поскольку я продолжал безмолвствовать, особа сделала нетерпеливый, поощрительный жест рукой. Поборов оцепенение, я положил на стол резюме и только тут впервые в полной мере осознал, где нахожусь и на что посягаю, и удивился своей беспримерной дерзости и самонадеянности. Контора кишела отборными острословами и корифеями пера, передо мною восседал зубр журналистики — высокомерный, исполненный скепсиса, строчивший эпохальные статьи, когда меня еще в задумке не существовало, — но отступать было поздно.

Окинув меня с головы до пят наметанным взглядом, зубр хрустнул пальцами и для начала с кислым видом поинтересовался, совершеннолетний ли я; после чего засыпал ворохом стандартных, необязательных вопросов, ответы на которые его нимало не интересовали. Так поступает большинство работодателей, с тем, чтобы побыстрее вас спровадить. Едкий, настоянный до ядовитой горечи тон все ставил под сомнение, притом столь убедительно, что даже самый правдивый собеседник поневоле начинал сомневаться в собственной искренности. Манера Ашера вести беседу сводилась к методичному нанизыванию скрытых оскорблений и острот, отпускаемых либо с безупречно каменным лицом, либо с гримасой искренней, обворожительной доброжелательности. В определенный момент простодушная жертва с ужасом обнаруживала, что с нее сняли скальп, но было слишком поздно.

Вероятно, распознав во мне легкую добычу, охотник за головами пустил в ход яд замедленного действия вместо привычного свежевания. Отрава впрыскивалась малыми дозами, жертва потешно трепыхалась. Пытка длилась, вопросы все не иссякали. Я лихорадочно строчил в блокноте, Ашер читал и откровенно забавлялся: казалось, он не успокоится, пока не выжмет из меня последнюю живительную каплю крови. Закурив, он принял наконец из моих рук папку с рисунками, в снисходительном изнеможении откинулся в кресле, заложил большой палец левой руки за полосатую подтяжку и погрузился в медитативное созерцание. В течение нескольких тягучих, смертоубийственных минут лицо его поочередно отражало всевозможные оттенки недоумения и неодобрения. Я уже ни на что не надеялся, с тоской поглядывая на суету за стеклом, на корректоров в белых нарукавниках, на кукольную девушку, по-прежнему стучавшую по клавишам и проливавшую простуженные слезы над пишмашинкой. Если я не найду работу, квартирогрымза вышвырнет меня из мансарды. Окно. Об окне думать строго воспрещалось. Накануне я тщательно залепил его старыми газетами, а шкаф водрузил на прежнее место. Проделал это второпях, стремясь поскорее отгородиться от находки, при мысли о которой меня пронизывало необъяснимое, всепоглощающее чувство омерзения — я был буквально парализован им. Казалось бы, к чему паниковать — подумаешь, птицы. Птицы во внутреннем дворике. Внешне как будто самые что ни на есть обыкновенные, похожие на ворон: с черными жесткими крыльями и глянцевыми клювами. Насколько я успел понять, клювов они не размыкали, а крылья вряд ли когда-либо использовали по назначению: передвигались вперевалку, грузно, но весьма проворно, как раскормленные крысы. И видно было, что эти омерзительные существа чувствуют себя победителями, полновластными хозяевами дворика. Сам дворик тоже вызывал череду вопросов. Как, спрашивается —

Резкий звук вывел меня из ступора. Зубр захлопнул папку и уставился на меня с оскорбленным видом, будто ожидал незамедлительной сатисфакции. Я понял, что пора откланиваться, но продолжал сидеть с выражением кретинической растерянности на лице, сложив ладони на коленях, словно отличник на выпускной фотографии. Ашер выждал некоторое время, сплетая и расплетая пальцы, потом протяжно вздохнул, выпустил медленную, густую струйку дыма, как поезд перед отправлением, и понесся на всех парах: выхватил из папки случайный лист с эскизом, придирчиво повертел его в руках и сухо поинтересовался, что, собственно, там изображено. Я накарябал ответ и смиренно протянул ему. Дерево? Он даже закашлялся, отчего кокон табачного дыма, окутывающий редакторское кресло, сгустился до молочной белизны. Похоже на гримасу ужаса. С этими словами Ашер разорвал ладонью дымную кисею и отослал меня в отдел криминальной хроники.