Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира (ЛП) - Саэнс Бенджамин Алир

— Мой отец был не просто моим отцом. Он был мужчиной. Он был мужчиной, который сознавал больший мир вокруг себя. Он обожал искусство и читал книги об искусстве. У него оказалось несколько книг об архитектуре, и он их прочитал. Он был любопытным, и он хотел узнать больше чего-то нового, он не считал себя центром вселенной, и он не считал, что то, что он думает и то, что он чувствует — единственное, что имеет значение. И это делало это простым мужчиной. И я процитирую его. Он говорил, «Скромность в этой стране в дефиците, и было бы хорошо, если бы мы начали её поиски.»

— Мой отец не просто начал поиски скромности, он нашёл её. Когда он умер, он умер от сердечного приступа — и он умер у меня на руках, шепча моё имя и имя моей матери. Я думал об истории, которую он мне рассказал — о том, как солдат умер у него на руках. Молодой солдат попросил моего отца обнять его. Он едва ли всего час как выбрался из родительского гнезда, — сказал отец. И молодой солдат, который был евреем, попросил моего отца, прежде чем умереть, «Скажи моим маме и папе. Скажи им, что мы увидимся с ними в следующем году в Иерусалиме.»

— Мой отец отправился в Лос Анджелес с целью доставить это сообщение его родителям. Сейчас, кто-то подумает, что только особый тип человека сделал бы это. Но он бы процитировал мою мать, школьного учителя, которая так же горда за то, что она делает, как и мой отец гордился своим делом, сказав, «Ты не получаешь дополнительную галочку за то, что ты должен был сделать.»

— Однажды летом я с мамой и папой ездил в Вашингтон, DC. Мне было около девяти или десяти. Мой отец хотел увидеть Вьетнамский мемориал. Во Вьетнаме погибло более чем пятьдесят восемь тысяч солдат. Он говорил, «Теперь они не просто числа. Они живые существа, у которых есть имена. И теперь, по крайней мере, мы написали их имена на карте мира.» Он нашёл имена людей, которые погибли во Вьетнаме, с которыми он вместе воевал. Он прорисовал каждое имя пальцем. Это был первый раз, когда я увидел, как отец плачет.

— Мой отец прорисовал своё имя в моём сердце. И его имя останется здесь. И, потому что его имя живёт во мне, я буду лучшим мужчиной. Моё имя Аристотель Мендоса, и если сегодня вы спросите, кто я, я посмотрю вам в глаза и скажу: Я сын своего отца.

Я посмотрел в глаза мамы, когда закончил. По её лицу катились слёзы, и она стояла, и она хлопала, аплодировала, гордилась. И я увидел сестёр и Данте, стоящих, аплодирующих. И я осознал, что все люди, собравшиеся в этой церкви стояли, аплодировали, и я знал, что не мне. Они аплодировали человеку, которого они пришли почтить. И я был горд.

Тридцать девять

ВОЕННЫЕ ПОХОРОНЫ. Исполнение трубача, одинокие ноты исчезают в чистом пустынном голубом небе, семеро солдат направили пушки в это самое голубое небо и выстрелили очередь — и те выстрелы отзывались эхом у меня в ушах. Затем ещё одна очередь и затем ещё. Солдаты сложили флаг таким осторожным церемониальным образом какому их учили — и один из солдат передал флаг моей матери и прошептал, — От благодарной нации, но я не думаю, что эти слова были правдой, и я не думаю, что мой отец принял бы эти слова за правду. Мой отец любил свою страну. Иногда я думал, что его любовь к ней была настолько велика, что ему даже было сложно её нести в себе. Но он был человеком, который искал правду, и я знал, что он не верил, что эти слова были правдой.

Священник дал моей матери распятие, затем обнял её, потом он встал передо мной и сказал мне шёпотом, пожимая мою руку: — Слова, которые ты произнёс сегодня — это были не слова мальчика — это были слова мужчины. Я знал, что он сказал это искренне — но мне было виднее. Я не был мужчиной.

Сёстры и мама вернулись к похоронным чёрным лимузинам. Но я остался на месте. И я стоял здесь один, хотел сказать прощай, даже несмотря на то, что я уже попрощался — но нет, это было не так. Я знал, что буду прощаться ещё очень долго. Я не хотел в это верить, и я не знал, как с этим смириться. Я смотрел на его гроб, и я подумал о его слезах, когда он опустился на колени перед Вьетнамским мемориалом. Я подумал о том, когда мы в холоде смотрели на звёзды и как та история об их знакомстве с мамой и как он любил её с самого начала привносила уют.

— Папа, прошептал я, — в следующем году в Иерусалиме. То, что я почувствовал — ужасную боль. Я не знал, что я упал на колени. Казалось, вокруг не было ничего, кроме темноты.

Потом я оказался окружён Данте, Сьюзи, Джиной и Кассандрой, и я почувствовал, как Данте поддерживал меня. И мои друзья, они все молчали как и я, но я знал, что они говорят, что любят меня и они напоминали, что мы вместе. Они встали со мной. Затем я услышал, как Кассандра пела — Bridge Over Troubled Water, а затем Данте присоединился к ней, затем Сьюзи и Джина. И в этот момент они были похожи на хор ангелов — и я никогда не думал, что могу испытывать столько любви и столько боли.

И даже несмотря на то, что, казалось, часть меня умерла, другая часть меня всё ещё была жива.

Данте проводил меня до моей машины и прошептал, — Увидимся в приёмной. Когда я подошёл к лимузину, я увидел, что моя мама стояла снаружи и разговаривала с каким-то мужчиной. Когда я подошёл ближе, я увидел, кем был этот мужчина. — Мистер Блокер?

— Ари, — сказал он.

— Разве вы не должны быть на работе?

— У меня сегодня есть более важные дела.

— Вы пришли. Вы пришли на похороны моего отца.

— Да. Он посмотрел на меня и кивнул. — Я просто сказал твоей матери, что я был очень тронут тем, что ты написал. Отличная работа, Ари. Я сидел рядом с женщиной и её мужем, и после того, как аплодисменты утихли, я сказал им, «Он мой ученик.» Я был горд. Я гордился, и я горжусь, очень горжусь тобой. Он пожал мою руку. Он посмотрел мне в глаза и кивнул. Он повернулся к моей матери, обнял её и сказал, — Он может быть сыном своего отца. Но он также и твой сын тоже, Лилиана. Он развернулся и медленно ушёл.

— Он хороший человек, — сказала мама.

— Да, — сказал я.

— Это кое-что говорит о его характере, раз он пришёл на похороны Джейми. И о твоём тоже. Я открыл для неё дверь машины. — И я хочу копию панегирика, который ты написал.

— Я просто отдам его тебе.

— Я верну его, когда умру.

— Я надеюсь, ты никогда не умрёшь.

— Мы не можем жить вечно.

— Я знаю. Я подумал, что мир не будет горевать по таким парням как я и Данте, когда мы умрём. Мир не хочет, чтобы мы в нём существовали.

— Мне плевать, что думает мир и чего хочет, — сказала она. — Я не хочу жить в этом мире без тебя и Данте.

Сорок

КОГДА Я ПРИЕХАЛ ДОМОЙ, я переоделся в какие-то старые джинсы и футболку. Я сидел в гостиной и пытался разговаривать с сёстрами. Но я, казалось, ничего не слышал. И я ничего не мог говорить. Наверное, мама наблюдала за мной. Она взяла меня за руку и провела меня в мою комнату. — Поспи. Всё, что тебе сейчас нужно — это поспать.

— Нет, — сказал я, — всё, что мне сейчас нужно — это папа.

Она расчесала мои волосы пальцами. — Отдохни.

— «Но обещался быть я в срок.»

— «Мой долог путь и сон далёк.»[28]

Мы улыбнулись друг другу, и наши улыбки были печальными. А потом я сказал, — Какой-то ребёнок останется, какой-то бросит тебя, но, мама, я никогда не покину тебя.

— Однажды покинешь.

— Нет. Никогда.

— Спи.

Сорок один

КОГДА Я ПРОСНУЛСЯ, БЫЛО поздно, почти полдень. Легс ещё спала. Она спала всё больше и больше. Она старела. Но с ней всё ещё было комфортно спать. Я погладил её. — Давай вставать. Она тихо тявкнула. — Мама сделает нам завтрак. Мне было интересно, когда эта странная тоска проявится.

Я надел джинсы, натянул футболку и направился на кухню попить кофе.

Дома было тихо — слышались только голоса мамы и сестёр.

— Доброе утро, — сказал я.