Шон О'Фаолейн - Избранное

Голос тетушки Лили дрогнул. Она закрыла глаза, и Максер увидел, какая она старая. Она поднялась и из нижнего ящика комода достала альбом с фотографиями. Положила перед Максером, а сама опять села напротив.

— Вот мой мальчик.

Максер сказал, он на нее похож, а она сказала, он очень похож на отца. Максер сказал, он часто слышал, что ее муж был раскрасавец.

— У вас есть его фотография?

Тетушка пододвинула к себе фотографию сына и посмотрела на нее.

— Расскажи еще про Бэлироуш! — воскликнула она.

Максер пустился подробно описывать праздник урожая и тут заметил, что глаза у тетушки опять закрылись, дыхание стало тяжелым, и почувствовал, она его совсем не слушает. Потом она вдруг шлепнула ладонью по карточке молодого человека, и Максер понял, тетушка о нем и думать забыла, будто его тут и нету. Пальцы ее вцепились в карточку. Она исступленно швырнула карточку через всю комнату, та плашмя ударилась об оконное стекло, помедлила и соскользнула на пол. Максер увидел — снежинки, едва коснувшись стекла, тают. Когда он опять посмотрел на тетушку, она перегнулась через стол, седой клок навис над глазом, желтые зубы оскалились.

— Ты шпион! — бросила она ему в лицо. — Это они тебя подослали. Ты пришел шпионить за мной.

— Я пришел по дружбе.

— А может, из грошового интереса, как она там живет-здравствует? Ну и возвращайся в Бэлироуш и рассказывай им все, что твоей душеньке угодно. Расскажи, что я голодаю, пусть радуются, дрянные, жалкие, ничтожные людишки, плевать они на меня хотели с того самого часа, как я от них уехала. За сорок лет родная сестрица, твоя мать, мне ни словечка не написала, и…

— Вы же прекрасно знаете, черт возьми, она бы все для вас сделала, если б только знала, где вы есть. Она души в вас не чаяла. Вас же было водой не разлить. Господи, да она вечно про вас толковала. С утра до ночи…

— Я шесть писем написала!.. — крикнула тетушка через стол.

— Мать их не получала.

— Два я отправила заказными.

— Никто ни словечка от вас не получил, и о вас тоже, только одно письмо пришло от священника, который вас венчал, и он написал, вы здоровы и счастливы.

— Нет, он написал, что я одна-одинешенька и на мели. Я видела письмо. И позволила ему отправить. Этот итальяшка бросил меня в Нью-Йорке с младенцем на руках и без гроша. Я кому только не писала: матери, отцу, Бид, когда она уже зажила своим домом и ты народился. Всю свою жизнь я работала каждый божий день. И нынче работала. И завтра буду работать. Убираю конторы — вот чем я занимаюсь, если хочешь знать. Я работала, чтобы поднять сына, а он мне чем отплатил? Улизнул от меня с этой своей полькой, и только его и видели, и ее тоже, и никого из родных я не видела, пока не объявился ты. Можешь все это им рассказать, все как есть. То-то они порадуются!

Максер поднялся и медленно пошел к кровати за своей курткой. Застегнулся, посмотрел на тетушку, а она свирепо глядит на него через стол. Отвел глаза, посмотрел на снежинки, а они коснутся окна и тают. И он сказал негромко:

— Они все умерли. А Лимерик… я уже восемь лет в Ирландии не был. Как мама умерла, отец опять женился. Шестнадцати годов я сбежал в море.

Максер взял шапку. У двери услышал, что упал стул, и вот тетушка уже подле него, схватила за руку, шепчет ласково:

— Не уходи, Мэтти. — Бесцветные глаза ее полны слез. — Ради бога не оставляй меня в сочельник одну с ними!

Максер изумленно уставился на нее. Губы ее дрожали, словно под ветром. Лицо точно у перепуганной девчонки. Он кинул шапку на кровать, вернулся и сам сел туда же. Он сидел словно огромный бабуин, свесив руки меж колен, и смотрел на падающий снег, а тетушка Лили поспешила в кухню ставить кастрюльку для ромового пунша. Прошло много времени, и вот она внесла два больших стакана с пуншем, поверху плавают апельсинные дольки, а на дне виден коричневый сахар, точно осевший песок. Она протянула Максеру стаканы, и он поглядел сперва на них, потом на нее, такую робкую, умоляющую, и рассмеялся, и смеялся, смеялся, пока не оборвал смех, закрыв лицо ладонями.

— Черт вас подери, — проворчал он, все не отнимая рук от лица, — пьяному мне было лучше.

Она села рядом с ним на кровать. Он поднял голову. Взял стакан и коснулся им ее стакана.

— За здоровье бедняжки Лили! — с улыбкой сказал он.

Она ласково поглаживала его свободную руку.

— Миленький, скажи мне одно, только правду скажи. Она впрямь про меня вспоминала? Или это тоже враки?

— Как станет про вас толковать, так плачет-заливается. Всякий день про вас толковала. С ума по вас сходила.

У тетушки Лили вырвался протяжный вздох.

— Сколько лет я не могла это понять. А как родной сын променял меня на свою польку, я и поняла. Наверно, Бид трудно приходилось, покуда она вас всех поднимала. А кто ж безжалостней к людям, чем мать, когда у ней на уме свое дитя. Я рада, что она про меня вспоминала. Это лучше, чем ничего.

Они сидели на кровати и говорили, говорили. Она сварила еще пуншу и еще, и под конец они допили бутылку и все говорили про каждого, кого знали он или она во всех уголках графства Лимерик. Условились провести вместе рождественский день, и пообедать где-нибудь в центре, и, может, сходить в кино, а потом вернуться и еще поговорить.

Каждый раз, как Максер оказывается в Нью-Йорке, он звонит ей по телефону. Затаив дыхание, ждет он, когда услышит ее голос и слова: «Привет, Мэтти». И они идут в город, обедают вместе в каком-нибудь ресторанчике с ирландским названием или с зеленым неоновым ирландским трилистником над дверью, а потом отправляются в кино или на какое-нибудь представление, а потом возвращаются в комнату к тетушке Лили выпить и поболтать о последнем плаванье Максера или об открытках с видами, которые он ей посылал, о крохах последних новостей с берегов Шаннона. В ресторанах их всегда обслуживают по высшему классу, хотя Максер заметил это лишь в тот вечер, когда официант спросил: «А вашей мамаше что подавать?» — и тетушка неспешно подмигнула ему, глядя на него светлыми лимерикскими глазами, и неспешно, любовно ему улыбнулась.

НЕ ПРИВЕДИ ГОСПОДЬ!

Перевод Е. Короткова

— Теперь можете одеться, мистер Нисон, — сказал доктор. Он не торопясь вернулся к столу и стал писать.

Джеки, все еще сжимая в руках рубашку, смотрел на него пристально, и все это ему очень не нравилось.

— Ну, док, — спросил он; от волнения его кадык дернулся вверх, потом вниз, и Джеки поперхнулся. — Каков вердикт?

— Вердикт таков, что у вас сердце барахлит и давление высокое. А что касается остального, вы в полном порядке.

— Барахлит? — переспросил Джеки и вдруг скомкал рубашку. Сжимая ее в руках, он сел. Сердце у него затрепыхалось, как слабо натянутый парус. — Это как понять — барахлит?

— Ну, не входя в излишние подробности, вы его несколько перегрузили, и мотор ваш немного устал, вот и все. Вам надо полежать месяца два, отдохнуть, а в дальнейшем не волноваться, и тогда, не исключено, вы проживете до ста лет. В противном случае дело может оказаться весьма серьезным.

Страх испарился в тот же миг.

— Отдохнуть? Два месяца лежать в постели? Да ведь в конце той недели скачки!

— Мистер Нисон, вам два месяца нельзя будет посещать ипподром. Если вы вздумаете там побывать, вам придется искать другого врача.

— Да боже милостивый, я же за всю жизнь не лежал в постели даже ночью больше четырех часов кряду! Что же я там два месяца-то буду делать?

— Вы можете слушать радио. А также читать. Да, таким вот образом. Радио можете слушать. И читать вы можете.

— Что читать?

— Что-нибудь успокаивающее, что вас не волновало бы. Кто-то мне рассказывал, что Герберт Уэллс, отправляясь в путешествие, каждый раз брал с собой том Британской Энциклопедии. А я время от времени буду вас навещать.

— Не могу ли я к вам приходить? — жалобно осведомился Джеки.

— Нет уж, лучше я, так будет безопасней, — ответил доктор, и тут-то Джеки осознал, что дела его плохи всерьез.

— Ну а выпить стаканчик я могу иногда? — спросил он, прощупывая почву.

— Стаканчик солода или бутылка портера, если будет настроение, не принесут вам вреда. Но женщин непременно избегайте. Эти дела вызывают отлив крови от головы.

— Никогда я не имел с ними таких уж особенных дел, — угрюмо сказал Джеки и стал натягивать рубашку.

Он пришел домой, выпил неразбавленного виски, сообщил жене новости и лег в постель. Увидев его лежащим в постели, она принялась плакать, и плакала очень долго — ему пришлось напомнить ей, что он пока еще не умер. Тут она крепко сжала губы, ибо почувствовала, что готова разрыдаться так горько, как отродясь не рыдала. С трудом справившись с собой, она спросила, не хочется ли ему чего-нибудь.

— Есть в этом доме такая штука, как энциклопедия? — спросил Джеки.