Пассажиры империала - Луи Арагон
Самыми отрадными часами были те, которые он проводил в номере у Рэн. Как билось его сердце, когда он спрашивал швейцара: «Мадам Бреси у себя?» Он знал, что она дома, и всё-таки волновался. Рэн занимала большой номер в два окна, выходившие прямо в сад, который разросся по склону, спускавшемуся к казино. Под сводами деревьев не видно было неба, только проглядывала в конце аллей тёмная синева моря. Листья, ещё нежно-зелёные, но крупные, походили на ласково простёртые ладони, — тропические листья, заботливо укрывавшие тех, кто боится солнца. На высоких окнах висели старые белые шторы, порыжевшие от времени; их уже приходилось держать спущенными почти до трёх часов дня: постепенно жара усиливалась, готовясь укорениться на всё долгое и ещё далёкое лето. Комната Рэн была самым обыкновенным номером гостиницы, обставленным мебелью далеко не новой, но заново покрытой белым лаком; обивка на ней, так же как дорожка на бесполезном камине, была из потёртого жёлтого бархата; всюду болталась бахрома с помпончиками, умывальник скрывала китайская ширма. Но присутствие Рэн всё преобразило. Каким-то чудесным образом, — потому что оно мало в чём сказывалось. Она лишь переставила по-своему кровать, стол и кресла сгруппировала в одном углу, и посреди комнаты стало просторно. Воздух был напоён запахом нежных духов; этот аромат Пьер услышал впервые, — ещё не зная, от кого он исходит, — в тот вечер, когда Рэн встала позади него на террасе загородного ресторана, в котором Хью Тревильен устроил свой званый обед. Запах этот через некоторое время чувствовался сильнее, словно подтвердившаяся догадка.
Чтобы вдохнуть живую душу в банальный номер гостиницы, довольно было этого аромата и каких-то мелочей: шарф, воротничок, оставленные на стуле; платье, разложенное на постели, ещё не убранное в гардероб; перчатки, брошенные на стол вместе с программой концерта и бутоньеркой, отколотой от корсажа. Спрятанная в шкафу спиртовка: запах спирта иногда боролся с запахом духов. Всё это придавало отношениям какую-то интимность и слегка опьяняло Пьера. «Ну, я займусь делом, как будто вас тут и нет», — говорила она и стирала в умывальном тазу носовые платки, чистила щёткой пальто, снимала с плечиков платье. Она звонила горничной, распекала её за то, что рубашки оказались плохо выглаженными; отдавала ей в починку юбку, у которой она оборвала подол, зацепившись за него каблуком…
— Ох, этому конца не будет!.. Ужасно трудно держать свои вещи в порядке, столько времени уходит! Как же со всем этим справляются женщины, когда у них на руках целая семья — муж, дети, а многие сами работают…
— Нанимают прислугу или же ходят неряшками.
Очарование Рэн было в её недоступности и вместе с тем в какой-то домашней близости. Это было страшно, во всяком случае страшно для Пьера, — он всё ждал, всё боялся, что какое-нибудь слово, какой-нибудь жест рассеют волшебство и обратят дружбу в лихорадочное вожделение. Но ведь он ни разу её не поцеловал. Какая глупость! Пусть она говорит, что достаточно с неё волнений, — она сама их вызывала, эти волнения. Даже разговоры, которые она вела с Пьером, похожи были на театральные диалоги, где слова скрывают подлинные чувства действующих лиц. За всем сказанным подразумевалось нечто большее; и то, о чём умалчивали, придавало особый оттенок самым невинным речам, и иной раз кажущееся их равнодушие не могло обмануть. Почти каждый раз Пьер надеялся, что всё сейчас перевернётся. Но Рэн отличалась поразительной хитростью и сразу чуяла надвигавшуюся опасность. Разговор, зашедший слишком далеко, внезапно сворачивал на самые невинные предметы и отпугивал загоревшееся желание. Было почти невозможно обойтись с этой женщиной непочтительно.
Да она ещё взяла с ним тон полнейшей непринуждённости, которую женщина может позволить себе только с любовником или с тем, кто для неё в счёт не идёт, — подкрашивалась у него на глазах и даже целых два часа расхаживала при нём по комнате с густым слоем крема на лице. Это неподдельное отсутствие кокетства представляло собою невинную и естественную самооборону, вызывавшую иногда у Пьера великую досаду. А тут ещё докладывали, что пришёл Тревильен.
— Неужели вы примете этого клоуна?
— Ну, конечно. Почему же мне не принять его?
— Потому что при нём невозможно будет ни о чём поговорить.
— Вы несправедливы к Хью. Да и что я могу сделать? Если я велю сказать, что меня нет дома, что вообразит портье? Ведь он знает, что вы сидите у меня.
— Да пусть себе воображает, что хочет! Велика беда, если…
— Тише, тише! Вы нарушаете правила игры. Мне вовсе не хочется, чтобы портье считал нас любовниками… Я хоть и разошлась с мужем, однако ношу его имя…
— Чепуха какая!
— Чепуха или не чепуха, а я приму Хью. В конце концов нашим с вами знакомством мы обязаны ему.
— А какое, спрашивается, для вас удовольствие водить знакомство с этим… с этим… болваном… Ведь это всё равно, что разговаривать с бумажными цветами?
— Ну это не так неприятно. Джонни, вы меня поражаете! Уж, кажется, такой мужчина, как Хью, не может вызывать в вас ревности…
— Не понимаю, чем такие фанфароны могут нравиться женщине…
— Да тем, что с ними женщина чувствует себя совершенно спокойной… И надо отдать им справедливость, — они настоящие дамские угодники, — вероятно, по той причине, что ничего больше дать женщине не могут.
Рэн нажимала кнопку звонка и говорила горничной:
— Попросите подняться того господина, который ждёт внизу… А теперь, дорогой мой, постарайтесь не походить на ревнующего поклонника…
XIII
Какая везде толпа!.. И откуда взялось столько народу! Движение транспорта было прервано и направлено в обход. В воздухе красовались протянутые через улицу коленкоровые полотнища с приветствиями. Зрители перекликались. Ребятишки дудели в жестяные трубы. Молодые кавалеры вертелись вокруг барышень, те хохотали, и в девичьем смехе была свежесть весеннего ливня. Возле тротуаров расставляли стулья. Время от времени какой-нибудь юноша с голубой повязкой на рукаве стрелой проносился по опустевшей мостовой, согнув локти и сжав кулаки. Злые шутники кричали тогда: «Едут!»,
