Пассажиры империала - Луи Арагон

Пьеру вспомнилось, как он беседовал с Мейером в кафе за рюмкой абсента… Но это не назовёшь откровенными излияниями… Нет, он ещё никогда никому не рассказывал о своей жизни. Как же случилось, что из всех людей на свете эта незнакомая женщина…

— Насколько я могу понять, — сказала она, — вы оказали мне большую честь… Итак, вы обманывали жену насчёт биржевых курсов…

Показалось ли ему, или действительно в её словах прозвучала насмешка, которой он совсем не ожидал? Он обиделся. Он ещё не привык к правам, которые присваивает себе дружба, особенно женская дружба. Рэн не без труда его успокоила и уговорила продолжать рассказ.

— Странно, право, — заметила она. — Не могу вас представить в роли учителя, среди шалунов школьников… А ведь вы занимались этим столько лет! Какое надо иметь терпение!.. Расскажите подробнее о вашем Джоне Ло, мне это интересно…

И он заговорил о своей монографии, которую ещё никому не показывал, за исключением предисловия, которое однажды он читал Мейеру, как раз Мейеру. Рассказывал он с большим жаром, на что совсем не считал себя способным. По его словам, в этой работе о Джоне Ло переплеталось несколько тем, касающихся человеческой участи, и была попытка разрешить сложные проблемы — о свободе воли и предрешённой судьбе, о противоречии между гением, с одной стороны, и обществом — с другой. И говорилось об этом не прямо в лоб, а косвенно. Всё это раскрывалось на частном примере загадочной жизни финансиста, в котором, однако, каждый, читая монографию, мог бы увидеть, узнать самого себя, — только в ином обличье. В восемнадцатом столетии зародилось то, что расцвело пышным цветом в Панаме, в мошенничествах нашего времени…

— И вы бросили свою рукопись?

— Да.

— Какая жалость!

Казалось, она говорит совершенно искренне.

— Вот видите, — добавила она. — Хью был прав… Вы писатель, романист, и будь рукопись при вас, вы бы мне прочли её.

— Я, вероятно, внушил вам неправильное представление о моей работе. Это всего лишь исторический очерк… Я, правда, позволил себе некоторые вольности…

— Нет, нет, это роман! Разумеется, не в духе Бурже. Когда вы начали свой труд то писали сперва с педагогической целью, потому что вы ведь были учителем или считали себя учителем. Но мало-помалу, постепенно ваша книга видоизменилась, наряду с переменами в вашей жизни, — правда? Вы всё больше отходили от первоначально намеченной линии, в книгу проникала ваша собственная жизнь, эта книга сделалась отчасти вашим духовником, помогла вам признать самого себя. Это уже был психологический этюд… Если бы вы захватили её с собой, она заполняла бы вашу новую жизнь, и эта жизнь получила бы в ней своё отражение, иное, чем прежде… И книга стала бы настоящим романом: «Джон Ло на Ривьере»… Интересно, как Джон Ло отнёсся бы к рулетке? А в его время существовала рулетка? Может быть, по приезде в Монте-Карло Джон Ло запутался бы в любовном приключении с какой-нибудь молодой женщиной, которая и слышать не хочет о любви.

— Рэн!

— Ну дайте же мне помечтать, Пьер… Вы мне читали бы главу за главой, и мало-помалу мы стали бы позволять шотландцу то, в чём отказываем друг другу… Для того чтобы понравиться мне, вы описывали бы в книге всё то, что происходило бы только в вашем воображении… Но раз вы бросили рукопись, поговорим лучше о вашей Бланш… вы мало мне о ней рассказывали…

Сначала он немного стеснялся, потом разошёлся, заговорил и долго рассказывал о Бланш.

XII

Пьер перестал играть днём. Он виделся с Рэн ежедневно, они вместе прогуливались, ходили по всем магазинам Монако, иногда нанимали экипаж и забирались по горным дорогам высоко-высоко, наслаждаясь весенним солнцем. Ездили в Ментону, смотреть бой цветов. Ездили в Ниццу, проводили там целые дни, даже заглядывали в казино. А то Меркадье просто приходил к Рэн в гостиницу, и они часами разговаривали у неё в номере.

Вечером они встречались в залах баккара, чаще всего играли порознь, но чувствовали себя сообщниками. Они условились — не афишировать в казино своих отношений. Как будто им приходилось что-то скрывать. А впрочем, им действительно нужно было кое-что скрывать, нечто более хрупкое, менее выдерживающее чужие взгляды, чем любовная связь. Они скрывали свою дружбу. Это была их тайна.

У Рэн имелось немало знакомых и на Лазурном берегу и в Монте-Карло. Она не всегда бывала свободна, ибо продолжала встречаться со своими друзьями. Пьер иногда роптал на это. «Не надо, — говорила она, — не надо тирании меж нами!» Да и какие у него были права? Встречая в казино знакомых, она болтала с ними, они подходили вслед за ней к столам, она играла с ними в доле. Пьер смотрел на всё это издали, с некоторой ревностью. Время от времени она мимоходом, словно милостыню, бросала ему приветливое слово. В иные дни она как будто совсем забывала о нём, и Пьер не мог понять, неужели она действительно увлечена болтовнёй с какими-то хлипкими фатами, с которыми ему было бы противно разговаривать. Она смеялась, когда он говорил ей об этом. Впрочем, он не часто на это решался.

— Я не сержусь на вас за ревность, — щебетала Рэн, — лишь бы она не отравляла мне жизнь. Кто не ревнует — ничего не чувствует. И даже, скажу вам по секрету, ревность — пряная приправа, и она мне льстит… Только, пожалуйста, без глупостей, Джонни!

Она придумала называть его Джон или Джонни в честь Джона Ло.

— И потом я не хочу называть вас именем, которое вы истрепали со всеми вашими женщинами… Для дружбы нужно другое имя!

По правде сказать, Пьеру даже нравилось это чувство ревности: она придавала связность мыслям, смысл долгим вечерам, больше остроты условиям игры; она входила в багаж суеверий игрока, управляла, согласно изобретённым им правилам, его ставками, заставляла начинать игру то с того, то с другого стола, переходить на рулетку и так далее. Но всё же его тревожило, что у него ноет сердце всякий раз, как он замечал возле Рэн какого-нибудь незнакомца, которого раньше никогда не видел, не совсем ещё дряхлого старика и не совсем урода. Влюбился он, что ли? Он хорошо знал, что даже задавать себе подобный вопрос опасно. Как только поддашься таким мыслям — обязательно влюбишься, влюбишься в тот самый день, как согласишься считать себя влюблённым. А если он согласится на это, придётся вести себя с Рэн по-другому. Это уж неизбежно, правда? Но ведь тогда всё может рухнуть. Сейчас он в известной мере чувствовал себя счастливым. То было счастье дремотное, но