Белогорская крепость - Наталия Иосифовна Ильина
«Она увидела перед собой серое, точно посыпанное пеплом, лицо с крепко закрытыми веками, как у мертвеца. Каждая черта этого лица казалась резкой, безобразной, жестокой. «Это любовь?» «Пустите меня, — с негодованием, отстранив его от себя, сказала Елена» (современный роман).
Он к тому же не знает истинной любви.
«Но знал ли он когда-нибудь, что такое любовь?.. Как дикарь, любил он в ней (в Мане. — Н. И.) свои ласки и желания» («Ключи счастья»).
Он «знал в любви только чередование наслаждений, не оставлявших никакого следа в его душе» (современный роман).
Мало всего этого! Жестокий юноша еще топчет женские души!
«Самым красивым цветком в таинственном саду этой души была любовь. Этот цветок растоптан» («Ключи счастья»).
Традиционный мотив «топтанья цветка» находим и в современном романе: «Решетов грубо захлопнул открывшуюся перед ним дверь во внутренний мир близкого ему человека…» И затем: «…вспоминая, как он затоптал цветок… Решетов испытывал душевную неловкость».
В рассматриваемом жанре есть свои испытанные традиции для обрисовки первой встречи героев, зарождения роковой любви.
«Тщетно силится Нелидов овладеть собой. Как хорошо, что дядюшка встрепенулся наконец и что-то черпает из колодца своих воспоминаний… Теперь можно молчать… Что это случилось сейчас? Отчего так стучит сердце? До боли… Но кто же она? Эта девушка с глазами, как звезды?» («Ключи счастья»).
«Что с тобой?» — спросила Кена себя, как постороннего человека (читаем мы в современном романе). Ей было не по себе и отчего-то хотелось плакать. Но она не опускала головы, смотрела и смотрела на Бориса». А тот, как и Нелидов, не слышит задаваемых вопросов… «Кто ты? Откуда такая?» — спрашивал он взглядом. «Пожалуйста, к столу, просим», — позвала бабушка. И от ее спокойного, обыденного голоса что-то разрушилось, что-то прервалось».
Роль чурбана дядюшки, не понимающего, при каком важном моменте ему довелось присутствовать, в современном романе играет, как видим, бабушка.
Жанр диктует свои традиции для описания душевного состояния героев, которыми овладела роковая любовь.
«Любовь ли это? Наваждение? Не все ли равно?»; «Он никогда не был так безволен, так ничтожен перед своим желанием…»; «страшное безволие…»; «Откуда это наваждение?»; «Темный вихрь взмывает со дна его души» («Ключи счастья»).
«Поднявшееся в ней смятение почти лишило ее сил…»; «У меня нет воли»; «Воля… Да, воля… Никакая воля не способна убить чувство…»; «Одна только мысль снова увидеть смешала все, лишила власти над собой…»; «Боже мой! Наверное, я схожу с ума»; «Елена очнулась… Или она уже сходит с ума?» (современный роман).
Маня у Вербицкой смотрит на вещи так: «Но пусть! Если он даже задушит ее, она не двинет пальцем».
На тех же позициях стоит героиня современного романа: «Ей показалось, что он может ударить ее, но она не пошевелилась!»
Безволие и наваждение имеют свои результаты.
«Она порывисто берет его за плечи. И, закрыв глаза, прижимается лицом к его губам» («Ключи счастья»).
«Теперь уже поздно… Теперь ничего нельзя изменить», — быстро подумала Елена… беря в свои ладони его побледневшее от страсти лицо с закрытыми глазами» (современный роман).
Не вникнув в душу героини, герой, естественно, понять этой души не может. И тогда происходит тяжелое объяснение.
Нелидов говорит Мане: «Я так безумно любил вас… Но вы этого чувства не оценили. Вы кокетка. Это открытие я сделал вчера. Хорошо, что не поздно! Я не хочу быть одураченным».
В современном романе Борис говорит Кене: «Хватит! Если нет веры, как можно уважать человека?.. Нет, дорогая, нет!.. Не хочу, чтобы меня дураком считали».
Нелидов интересуется: отдавалась ли Маня Штейнбаху? «Да — твердо перебивает она. И лицо ее вспыхивает. — …Жалкий человек! Зачем ты меня отталкиваешь?.. Разве я стала другой?.. Неужели я должна была солгать?»
Кена не вспыхивает. Она, напротив, бледнеет. «Да, я целовалась с ним. Ну и что? И с другими целовалась. И буду целоваться, сколько захочу, тебя спрашивать не стану! Тебе-то что, жалко?»
Мысль та же, но в начале века выражались изысканней. Всего изысканней эти традиционные соображения изложены в романе г-жи Лаппо-Данилевской «В тумане жизни» (СПб., 1916). Героиня Ирина, изменив возлюбленному с рядом титулованных лиц, объясняет затем свое поведение так: «Да, Рауль, я не бываю вольна над своим телом, но дух мой силен и смел… Если ты не можешь любить меня такою, как я есть, то… я расправлю крылья и улечу с попутным ветром».
Герои не могут, и героини приводят угрозу в исполнение. Расправив крылья, улетает Ирина. За ней следует Маня. Туда же летит и Кена.
О с о б е н н о с т и я з ы к а и с т и л я. Эти особенности, выработанные еще безымянными авторами «Роковой любви», преломившись в творчестве Вербицкой, дожили до наших дней. Герои, впрочем, уже значительно реже сверкают глазами и трепещут ноздрями, реже пылают их щеки и ложится на последние тень от ресниц. Но все же…
«…сверкнув глазами, воскликнула Елена…», «Ноздри ее тонкого носа трепетали…», «Нежная тень ресниц легла на ее пылающие щеки».
Сравнение страдающей героини с опавшими листьями следует, видимо, считать традиционным для рассматриваемого жанра:
«Душа Мани похожа теперь на эти деревья. Ветки сломаны. Листья опали и умирают на земле» («Ключи счастья»).
«На поворотах, слегка касаясь рукою железных перил, Елена кружила, кружила по ступенькам, точно падающий с дерева лист» (современный роман).
Вот еще примеры:
«Доводы рассудка, осторожность, ревность — все исчезло в вихре, поднявшемся внезапно» («Ключи счастья»).
«Нежность, страх, нетерпение увидеть его — все спуталось в беспорядочном вихре» (современный роман).
«Подходит знакомая цветочница. Штейнбах покупает у нее всю корзину, Маня ликует, хохочет… Это целый дождь цветов» («Ключи счастья»).
«…прямо над головой Елены заколыхался целый лес белых лилий. «О! Смотрите! Цветы! Цветы!» — крикнул чей-то ликующий голос» (современный роман).
С п е ц и ф и к а ж а н р а. Герои Вербицкой говорят так: «Люблю его душу… Люблю его радость… А он любит только мое тело».
Те же наблюдения высказывают героини современных романов. «Я ему нужна только как женщина… — прошептала Изабелла. — Я так любила свое тело — после этого оно мне стало противно».
Герои Вербицкой говорят и так: «Ренан и Ницше, Наполеон и Тэн, Бодлер и Ламартин…», «Спенсер и Гексли…», «Что же касается Дарвина…», «Ломброзо утверждает…», «Шарко и Крафт-Эбинг…», «Я видела своими глазами мрамор Праксителя» («Ключи счастья»).
Похожее находим и в современном романе: Мах и Фихте, Фейербах и Юм, Беркли и Ланжевен, Лафарг и Гераклит Ефесский, «любопытна статья де Бройля…», «Почитайте Канта…», «Как утверждает Вижье…», «Карнап, Дьюи», «Вы путаете Фидия с Праксителем…»
Эта причудливая смесь, придающая жанру свой особый аромат, не случайна. Она призвана убедить читателя, что
