Искатель, 1998 №2 - Игорь Христофоров

Рация прохрипела чем-то похожим и на горький вздох, и на болезненный стон, и на ответ: «Есть!». К мальчишке сразу с трех сторон подбежали здоровенные мужики в черных куртках из кожзаменителя. «Кедры» на их груди смотрелись глупо. Мальчишка завороженно смотрел вверх и даже не заметил их приближения.

Того, что происходило внутри, ни Тимаков, ни Сотемский не видели. Просто вползла в окно купюра, и тут же лопнуло стекло, будто купюра пробила его. Тимаков прослушал доклад и предложил Сотемскому:

— Пошли. У нас не больше получаса. Ребята из военной прокуратуры просили побыстрее закончить. Им еще на какой-то совещуг надо спешить.

На пятом этаже здания, оказавшегося казармой стройбата, они сразу направились к самой плотной группе из черных курток. В щели между ними светлым пятном зеленело хэбэ солдата.

— Я ни при чем… Меня попросили… Я ни при чем… — заведенным автоматом бубнил он и выискивал хоть каплю сочувствия на продубленных лицах омоновцев.

— МВД, — почти до смерти испугал стройбатовца Тимаков развернутым удостоверением.

Казалось, что если он скажет еще слово, то солдат упадет замертво. Хотя по лычкам на погончиках и властной складке возле уголков губ Тимаков сразу определил, что перед ним «дед». Да и сбившиеся в углу казармы солдатики смотрели с большим испугом на парня, чем на любого из омоновцев.

— Уведите их! — без адреса крикнул Тимаков, и солдаты сами собой потянулись к лестнице.

Когда стихли цокающие звуки набоек на их сапогах, он шагнул вплотную к «деду» и спросил, как выстрелил:

— Имя?!

— А-а…а-а…р-рртур…

Сколько служить осталось?

— Me…ме…месяц…

— Где достал наркотики?

— Я… я… я не знал, что это… на…нарко…

— Не ври! Кто тебя ими снабжает? Кто?!

Тимаков шагнул так близко, что у парня помутилось в глазах. Так с ним было только раз в жизни, когда в пьяной драке на танцах ему заехали снизу по челюсти. Та муть стояла и наутро, и он долго боялся, что она никогда не уйдет. К вечеру она все же улеглась, и не требовалось так бережно поворачивать голову. Сейчас муть вернулась, и «дед» оторопело дернул головой, отгоняя ее.

А Тимаков подумал, что он отказывается отвечать, и шагнул еще ближе. Теперь он видел даже точки на серых зрачках парня.

— Кто?!

— Он — артист… Я…я его на дискотеке встретил… В городе.

— С чего ты взял, что артист?

— Ну, он играет на инструменте…

— Музыкант, что ли?

— Я не знаю. Он в микрофон орал…

— Что значит, орал?

— Ну, это… как бы кричал, значит, всякие слова, а мы это… ну, как бы танцевали…

— Это диск-жокей, — хрипло пояснил сбоку омоновец со щетиной на широкоскулом лице.

— Неправильно, — вставил другой. — Их теперь ди-джеями зовут…

— Попрошу оставить нас наедине, — вдруг понял свою оплошность Тимаков.

Омоновцы нехотя, будто наказанные, потянулись к выходу на лестницу, а Сотемский подумал, что начальник зря их выгнал. Парень сказал все, что мог сказать. Или почти все.

ШОУ-МЕН МЕНЯЕТ ФАМИЛИЮ

Золотовский любил только две вещи в жизни: стройные женские ножки и хороших парикмахеров. Ножки на пять баллов встречались редко, хорошие парикмахеры — еще реже. Нет, конечно, больше всего Золотовский любил деньги, но когда их очень много, то это уже как бы и не деньги, а цифры с большим числом нулей.

Перед обедом Золотовский подстригся в салоне красоты. Весь церемониал с мытьем головы, стрижкой, подравниваниями, сушкой, причесыванием и приятными разговорами занял не меньше часа, но эти вроде бы потерянные часы Золотовский в зачет жизни не включал. Как любители бани не включают в зачет жизни минуты, проведенные на полке в парилке.

Волосы лежали ровно, один к одному, залысины выглядели уже и не залысинами, а частью высокого лба, расстояние от конца мочки каждого уха до нижнего среза виска можно было замерять до микрона. От головы струился аромат хвои, розы и еще чего-то невероятного, которому, может, и названия-то нет.

— Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, — обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.

Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.

— Опять кого-то нужно раскручивать? — с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.

Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.

— Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, — поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. — А что с Гришей? Неужели умер?

— Он эмигрировал, — потрогал мочку Аркадий. — Нехорошо вышло. Уехал — и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то…

— Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева…

— Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он…

— Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь…

— Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил…

— Тебя устроит пять тысяч «зеленых» в месяц плюс один процент от сбора?

— А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей…

— Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора…

— Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет пальм?

— Сколько ты хочешь?

— Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов…

— И три процента.

— Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?

Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали «Подъем!» заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.

Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:

— Четыре с половиной процента.

За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с