Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
— Помнится, к нам тогда Пушкин приехал — так я с ним как вот с вами теперь разговаривал… Слава Пушкина в Кишиневе, надо сказать, гремела тогда исключительно между русскими, молдавский же образованный класс знал только, что поэт есть такой человек, который пишет поэзии. И проживал там один местный боярин, не то чтобы знатный, но очень богатый, державший открытый дом для наших офицеров. И была у этого боярина дочка — создание, надо сказать, красоты исключительной, а оттого-то — с характером и с запросами… Боярину же требовался зять, непременно русский и непременно влиятельный, сильная рука которого поддержала бы семейство в предвидении войны с турками и сопутствующих войне беспорядков. Так вот, пристроил он к небольшому своему дому огромную залу, разрисовал ее, как деревенский трактир, и стал давать балы за балами, вечера за вечерами… — Штабс-капитан помолчал, улыбаясь каким-то своим приятным воспоминаниям, потом продолжил: — Поначалу-то, нужно сказать, Александр Сергеевич на боярскую дочку особенного впечатления не произвел — сами знаете, и молодые девицы, и даже замужние дамы значительно большее предпочтение в своих чувствах отдают тем, у кого мундир красивее да стать повиднее, а не тем, кто умеет гусиным пером по бумаге водить.
Тютчев кивнул, демонстрируя собеседнику абсолютное понимание и согласие:
— Очень меткое наблюдение!
— Нужно сказать, что Пушкин по приезде остановился в доме наместника. Кажется, в двадцать втором году или около того произошло в Кишиневе сильное землетрясение: да такое, что стены у дома треснули и раздались в нескольких местах, а сам наместник принужден был даже вовсе выехать. А Пушкин, представьте себе, остался в нижнем этаже!
— Неужели? — изобразил неподдельное удивление Тютчев. Собственно, эту историю, довольно давнюю, он уже знал из рассказов и писем своих петербургских знакомых, однако перебивать очевидца было бы с его стороны невежливо и неумно.
— Честью клянусь, сударь мой! Тогда в Пушкине было еще много странностей — к примеру, он носил ногти длиннее, чем у китайцев. Или же, пробуждаясь ото сна, имел привычку усаживаться голым на постели и стрелял из пистолета в стену… Чаще всего я видал Александра Сергеевича у некоего господина Липранди, человека вполне оригинального по острому уму и жизни. К нему собиралась за картами и веселой беседой вся военная молодежь, в кругу которой предпочитал находиться Пушкин. Случались, нужно сказать, и поединки… — Штабс-капитан Иванов-четвертый развел руками. — Как же в мирное время без этого? Стрелялись обычно верстах в двух от Кишинева, на запад. Представляете ли, сударь мой? Подъехав к фруктовому саду, противники восходят на гору по извивающейся между виноградными кустами тропинке. На лугу, под сенью яблонь и шелковиц, близ дубовой рощицы, вымеряется поле, а между тем дуэлянты сбрасывают с себя платье и становятся на места… Вот здесь-то два раза дрался и сам Пушкин, но, к счастью, дело не доходило даже до крови, после первых же выстрелов его противники предлагали мир, а он принимал его.
— Очень благородно.
— Да, сударь мой, разумеется… Я не был ни на одном из его поединков секундантом, но однажды оказался свидетелем ссоры. И, надо сказать, признаюсь, что Пушкин не боялся пули. В то время как в него целили из пистолета, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял очередную злую эпиграмму на стрелка и на его неминуемый промах. — Штабс-капитан почувствовал, что несколько отклоняется от основной линии своего повествования, и поспешил исправить положение: — Так вот, вернемся к нашему боярину и к его своенравной красавице дочери. Пушкин так был пылок и раздражителен от каждого неприятного слова, так дорожил чистотой мнения о себе, что однажды, когда при обществе, собравшемся на очередной прием в доме ее отца, эта девица, не поняв шутки, сказала ему какую-то дерзость, он немедленно направился прямо к хозяину дома. «Вы должны отвечать за дерзость дочери своей», — заявил он бедняге. Но боярин в свою очередь, надо сказать, вполне резонно заметил, что он не отвечает за женские глупости. «Так я вас заставлю знать честь и отвечать за нее!» — вскричал тогда Пушкин, и оскорбление, нанесенное ему боярской дочерью, отозвалось на лице хозяина дома пощечиной…
— Чем же закончилась эта история?
— Поединок не состоялся. Наместник принес официальные извинения боярину от имени российских властей и даже, кажется, выплатил ему какую-то денежную компенсацию — но с тех пор, к сожалению, местные жители стали дичиться не только самого Пушкина, но и всех нас. Балы как-то сами собой прекратились, а потом и я со своим полком отбыл поближе к границе…
Разговор этот между Тютчевым и сопровождавшим его офицером состоялся в первый же вечер на постоялом дворе какой-то богом и людьми забытой деревушки, где им пришлось остановиться на ночлег. С тех пор они успели побеседовать на множество тем, одинаково интересных обоим — и, наверное, прежде всего потому, что более делать в пути было решительно нечего.
Княжество Валашское, основанное лет за шестьсот до описываемых событий легендарным Раду Негру, по большей части располагалось на чрезвычайно плодородной равнине, постепенно понижающейся от Трансильванских Альп к Дунаю. Долина эта орошалась многочисленными реками и горными потоками, благодаря чему жители княжества со времен Средневековья славились виноделием, сельским хозяйством, поделочным лесом, а также торговлей, распространившейся от берегов Черного моря до Западной Европы.
Однако погода в той части Валахии, которую местные жители называли Олтенией и которую выбрал для своего путешествия дипломатический чиновник Федор Тютчев, в конце августа явно оставляла желать лучшего — повсеместная пыльная духота, время от времени перемежающаяся проливными дождями, просто не давала возможности любоваться красотами окружающего ландшафта.
— Господи, ну откуда же здесь столько грязи!
— Известное дело… а как же без этого…
Справедливости ради следует отметить, что доверие между сопровождающим офицером и штатской персоной, которую поручено было оберегать драгунскому штабс-капитану, установилось не сразу — поначалу Иванов-четвертый, нисколько не обманувшийся незначительным чином Федора Тютчева, держал себя перед ним с нарочитой и демонстративной почтительностью. Однако теперь, по прошествии времени, проведенного вместе, они уже сблизились настолько, что штабс-капитан даже позволил себе поинтересоваться:
— Отчего же вы из Европы по морю-то не отправились, Федор Иванович? Сейчас на море, должно быть, благодать…
— Укачивает меня сильно, любезный Сергей Петрович.
Не объяснять же драгунскому штабс-капитану, что с недавних пор все прибрежные города сплошь кишели шпионами и военными наблюдателями, так что русскому дипломату было практически невозможно подняться на борт
