Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари

— Ладно, Кастор, ты тоже побреешься. Но в Субуре.

— Да ты с ума сошёл, господин? Хочешь, чтобы я вернулся с изрезанным лицом?

— Но где ещё, как не у хорошего парикмахера, можно собрать самые интересные сведения о нашей бедной Коринне? Кстати, куда делась та алебастровая ваза, которую я доверил тебе вчера вечером?

— Знаешь, господин, что я подумал: несчастной девушке этот подарок ведь больше не нужен. А у меня, надо тебе сказать, есть подруга, редкая красотка, но из-за своего сутенёра не может, как хотела бы, принять меня бесплатно. Даже при том, что очень любит меня, понимаешь… Вот я и подумал…

— Пропала, значит, ваза? — догадался Аврелий, строго посмотрев на слугу.

— Нет, господин, как ты можешь такое подумать! Я только придержал её, сберёг, чтобы не потерялась. Хотел попросить у тебя…

— Молодец, Кастор! Прекрасно, что ты просишь у меня разрешения украсть что-нибудь! Ладно, оставь себе вазу. Считай это вознаграждением за бритьё у брадобрея в Субуре. А теперь можешь идти. Завтра жду новостей. — И Аврелий протянул ему небольшой кошелёк с монетами. — Это тебе на расходы.

— Не знаю, хватит ли, господин. Смазать придётся как следует…

— Сделай так, чтобы хватило, бездонный колодец! Половина моего состояния уже перекочевала в твои хищные руки. И вернись с чем-нибудь, что оправдало бы эти расходы!

— Разве я когда-нибудь разочаровывал тебя, мой господин? — с улыбкой поинтересовался слуга и, поклонившись с особым почтением, направился к выходу.

— И, разумеется, не вздумай болтать, что мы были в доме прежде, чем там обнаружили труп.

— О чем ты говоришь? Ведь мы прибежали туда, услышав крики старухи? — ответил Кастор как ни в чём не бывало, подмигнул и быстро исчез.

Аврелий опустился в удобное кресло и препоручил своё лицо заботам раба-брадобрея.

— Чтобы ни единого волоска не осталось! — строго приказал он, а в голове его между тем клубился целый вихрь мыслей.

Фурий Руфо! Он ожидал услышать какое угодно имя, но только не это.

Суровый сенатор, почитавший традиции старого Рима, жил как отец семейства республиканских времён и не выносил распущенных нравов новой императорской эпохи.

В курии[33] он не упускал случая осудить пороки и продажность нахальных матрон, а также молодых женоподобных мужчин. Послушать его, так казалось, будто судьба отечества зависела только от строгого соблюдения закона о прелюбодеянии, злополучная норма которого вынудила его автора — самого Августа — осудить на вечное изгнание свою единственную дочь и наследницу.

Сколько раз Аврелий прерывал в сенате колкими замечаниями филиппики этого зануды и моралиста Руфо!

У него в услужении не было ни одного грека: строгий магистрат, опираясь на классическую «мораль» Катона, приписывал влиянию Эллады истребление римской добродетели.

Мыслимо ли представить себе подобного мракобеса щеголеватым покровителем куртизанки?

Не то чтобы Аврелий сомневался в мужественности пожилого коллеги или в том, будто он настолько равнодушен к женской красоте, что откажется от подходящего случая, бесплатного, разумеется. Но чтобы он оплачивал духи, драгоценности и роскошные наряды греческой содержанки — это и представить себе невозможно.

Если уж на то пошло, он мог выбрать себе кого-нибудь из домашних рабынь — скромную и податливую сожительницу, которая скрасила бы его длительное вдовство.

Но он ни за что не стал бы тратить свои столь старательно оберегаемые средства на сладострастную любовную связь. Ведь это та самая распущенность, с которой он так упорно и безуспешно боролся.

Как ни старался, ироничный патриций не мог представить этого сурового ревнителя нравственности в объятиях жеманной Коринны, которая хорошо усвоила наставления Овидия в поэме «О любви».

Суровый отец семейства жил в доме своих предков — в представительном солидном здании, обставленном со свойственным ему строгим вкусом.

Вместе с ним проживали двое его детей, Гай и Марция, а также зять Квинтилий, который, как утверждали злые языки, давно существовал исключительно за счёт своего свёкра.

В доме с фанатизмом блюли старинные традиции. Руфо относился к числу тех немногих патрициев, которые ещё принимали каждое утро приветствия от своих клиентов[34], приходивших выразить им почтение и получить в обмен на него классическую спортулу[35], по поводу скромности которой не уставали потом громко сетовать.

Бережливый сенатор выдавал своим клиентам лишь самое необходимое для жизни: хлеб, бобы, немного лука-порея, горстку бобовой муки. И только в редких случаях особо удачливые из них с удивлением обнаруживали в сумке вино.

И всё же, при том что их суждения и нравы совершенно расходились и молодой патриций развлекался, высмеивая назидания коллеги, за годы яростных словесных баталий Руфо завоевал у Аврелия уважение, какое тот редко питал к согражданам.

Дети, слуги, рабы и вольноотпущенники повиновались приказам Руфо как марионетки: теперь знаменитый полководец, осевший в городе, решительно командовал в своём доме с тем же напором, какой приобрёл в молодости на полях сражений.

И чтобы этот возродившийся Катон, перед которым опускали глаза даже члены императорской семьи, нашёптывал Коринне нежные слова, упрашивая принять его вечером?

Аврелий весьма сомневался в этом. Но мог и ошибаться, поскольку теперь уже стало совершенно обыденным делом иметь на содержании красивую женщину. И даже находились люди, известные своей несомненной импотенцией или бесстыдными склонностями, которые тратили огромные средства на роскошных куртизанок с одной-единственной целью — похвастаться богатством и высоким общественным положением, какого им удалось достичь.

Очаровательная любовница — это всё равно что дом со множеством мраморных статуй. В первую очередь она служила для того, чтобы ею восхищались друзья, и лишь потом для любовных утех. И, далёкие от угрызений совести, эти люди считали, что им есть чем гордиться.

Выходит, у Руфо тоже есть содержанка? Чтобы утверждать такое, надо бы получше узнать его.

И Аврелий решил, что завтра, встретив сенатора в курии, сделает всё возможное, чтобы завоевать его расположение и чаще встречаться с ним. Он понимал, что это будет нелёгкое предприятие.

IV

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ КАЛЕНДАМИ

Облачённый в белоснежную тогу из тончайшей шерсти, украшенную латиклавом — широкой пурпурной лентой, обозначающей высокий ранг сенатора, Аврелий с подобающим видом недвижно сидел на своём месте в курии.

Отцы-основатели, от которых ещё совсем недавно зависела судьба Рима и мира, располагались полукругом, словно стая белых птиц, перед центральным креслом, в котором восседал окутанный длинной пурпурной туникой император Тиберий Клавдий Друз Нерон.

Божественному Клавдию было около шестидесяти лет, пятьдесят пять из которых он чуть ли не тайно прозябал в коридорах