Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари
Хромой и робкий, заика, Клавдий был свидетелем того, как во главе империи сменяли друг друга герои, творившие историю Рима: Август, его двоюродный дед со своей женой Ливией, железной «матерью отечества» и его бабушкой по отцовской линии; Тиберий, брат его отца, и племянник Калигула — дегенерат, который своим безумием довёл государство почти до развала.
В те времена, когда заговоры, кинжалы и яд уничтожали одного за другим самых видных членов семьи Юлия Клавдия, человек, сидевший теперь на императорском троне, жил скромно, неизменно оставаясь в тени, словно кто-то отодвинул его в сторону.
Возможно, он и спасся от расправы лишь благодаря своим физическим недостаткам, которые превращали его в безопасного конкурента в борьбе за власть.
Таким образом, ему, единственному из семьи, удалось дожить до смерти безумного Калигулы, когда горстка преторианцев, убившая его сумасшедшего племянника, обнаружила Клавдия, что прятался за шторой в ожидании, пока минует опасность, и вопреки всем предположениям объявила его императором.
Сенат поспешил утвердить назначение, так как считал нового императора достаточно малодушным и трусливым, чтобы он позволил властной ассамблее манипулировать им.
Однако, едва надев пурпурную тогу, Клавдий сразу же показал отцам-сенаторам, что обладает светлым умом и редкостным здравомыслием, и приступил к выполнению трудной задачи — стал лично править Римом в мире и справедливости.
Аврелий уважал нового императора. Он понимал, что сенат теперь уже ничего не значит, и триста отцов-основателей, входящих в него и гордящихся своим могуществом, отныне могут делать только одно: покорно утверждать решения Клавдия, человека мягкого и снисходительного, а не страдающего манией величия и жаждой славы или, что ещё хуже, садиста, не насытившегося кровью и насилием.
Самое высокое в мире собрание в этот момент демонстрировало полное отсутствие дисциплины. Сенаторы в своих развевающихся тогах волновались и пылко спорили по поводу последнего декрета, который предложил Клавдий.
— Послушайте меня, отцы-основатели, мы же идём к народному восстанию! — восклицал старый Рутилий, который лишь недавно стал сенатором и был преисполнен энтузиазма неофита.
— Плебс не пощадит нас и поднимет мятеж, — вторил ему Тит Сабелий, сопровождая свои слова театральными жестами: ни для кого не было тайной, что бывшего квестора[36] поддерживали представители определённых неимущих слоёв, которым самим не удалось сделать политическую карьеру.
— Это безрассудное решение! Что станут есть бедняки, живущие в съёмных комнатах, где нет очагов для приготовления пищи? — задавался вопросом обеспокоенный Муций, тщетно стараясь заинтересовать кого-то своим суждением.
Клавдий и в самом деле предложил совершенно непопулярное новшество: закрыть большинство таверн, которые как грибы появлялись по всей Субуре и в Велабро — в самых бедных и нездоровых районах Рима.
По словам императора, эти заведения превратились в прибежище воров, беглых рабов и всякого рода преступников.
Большинство жителей покупало в этих притонах горячую пишу, колбасу и наскоро приготовленную пшеничную похлёбку, стоившие там очень дёшево. Как следствие, в десятки раз увеличилось число самодельных печей и жаровен, и в результате невероятно возросла опасность возгораний.
Специальные отряды пожарных днём и ночью тушили неожиданные всплески огня, а в этих кварталах они могли приобрести катастрофические масштабы, если учесть их перенаселённость и жуткое качество материалов, из которых строились многоэтажные дома.
Император с сожалением обратил внимание на то, что два века строительных спекуляций превратили Субуру и Велабро в самые настоящие осиные гнёзда, нагромождённые друг на друга, и если бы не защитные меры, то рано или поздно чудовищный пожар уничтожил бы весь город. Поэтому он потребовал, чтобы законодатели приняли эти первые и пока ещё недостаточные меры безопасности, которые, на его взгляд, теперь крайне необходимы.
— Вспомните, сенаторы, — сказал он, — несчастье, которое случилось во времена моего дяди Тиберия? От цирка огонь добрался до Авентинского холма, и даже дома, расположенные там, которые, казалось, были вне всякой опасности, вспыхнули в один миг, словно факелы. Нанесённый ущерб оказался неслыханным, не говоря уже о человеческих жизнях. Было уничтожено много богатых домов и ещё больше народных кварталов. Мой дядя выделил из своих личных сбережений в помощь бездомным сто миллионов сестерциев. На общественные средства он восстановил храм Августа и сцену театра Помпея. Представьте, каких огромных размеров может достигнуть подобная беда, например, в Субуре, и позаботьтесь о сегодняшнем Риме.
Все сенаторы, конечно, понимали, что император прав, но страх перед плебсом, лишённым еды, тепла и места, где проходит общественная жизнь, был настолько велик, что большинство из них воспротивилось предложению.
Вдобавок многие из почтенных обладателей тог, принимавших участие в обсуждении, владели лично или через доверенных лиц множеством заведений, которые Клавдий собирался закрыть.
С другой стороны, случись большой пожар, почти никто из этих знатных господ не рисковал, потому что их дома находились на холмах, вдали от провонявшей Субуры и других народных кварталов. Пламя с трудом могло добраться до отрогов Палатинского, Виминальского и южных холмов, где располагались резиденции разбогатевших горожан. Вот почему предложение императора вызвало такую бурную дискуссию.
Неожиданно шум стих — сенаторы с испугом посмотрели на коллегу, который властным жестом попросил слова.
— Тише, это Руфо!
— Слово благородному Руфо!
При имени знаменитого сенатора собрание внезапно смолкло и вновь обрело достойный и уважаемый вид.
Фурий Руфо поднялся со своего места и вышел в центр полукруга, остановившись возле кресла императора, который с любопытством посмотрел на него. На кого обрушит свой гнев суровый патриций? Сенаторы замерли. Уже не раз несгибаемый старик публично требовал наведения порядка, называя конкретные имена тех, кто должен был ответить за мелкое мошенничество или тайные растраты.
— Отцы-основатели! Не подводит ли меня мой слух? Я с трудом верю своим ушам! Выходит, властители мира не смеют закрыть двери злачных заведений из страха перед протестом шайки продажных типов, рабов и сутенёров! Сенаторы Рима боятся, что скажут воры и проститутки? Что стало бы с нашими легионами, если бы консулы не решались дать сигнал к наступлению, опасаясь ответного удара германского полчища? С каких это пор квириты боятся продажных левантийцев, рабов-оборванцев и грязных шлюх? — Сенаторы молчали, не смея перечить гневной речи Руфо. — В каждом уголке Рима, там, где наши благочестивые прадеды приносили дары благожелательным богам, теперь возникают очаги позорных пороков и мятежа. Все отбросы Рима собираются там… За два асса городская шваль набивает себе брюхо бобовой похлёбкой с мясом убитых на арене животных и напивается вином. В едком, вонючем дыму недостойные потомки Муция Сцеволы[37] и Горация Коклеса[38] пожирают забродившую полбу, а развратные танцы какой-нибудь бесстыжей служанки разжигают их похоть. За пару ассов уступчивая хозяйка трактира
