Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
Не к ночи вспомнился несчастный князь Гагарин — изменник, враг, досье которого как раз сегодня держал в руках Федор Иванович.
А ведь когда-то они были близки, и князь в полной мере проявил свою дружбу к Тютчеву. Приехав в конце 1835 года в Петербург, Иван Сергеевич не без изумления увидел, что ни Жуковский, ни Вяземский, ни Пушкин не знают поэзии Тютчева, которую сам Гагарин ставил исключительно высоко.
Князь начал действовать и в конце концов буквально вынудил Федора Ивановича переслать ему свои новые стихотворения. Кроме того, он забрал в журнале «Галатея», издание которого незадолго перед этим было прекращено, несколько рукописей, которые не удалось опубликовать.
К сожалению, выпустить в свет отдельный поэтический сборник тогда не получилось — Гагарина отправили в очередную заграничную командировку, из которой он возвратился лишь через два года. Однако более двух десятков стихотворений Федора Тютчева все-таки появилось в пушкинском журнале «Современник».
Трудно сказать, когда именно и отчего князь Гагарин пришел к отрицанию России во имя Европы. Известно было достоверно лишь то, что во время пребывания в России он весьма тесно сблизился с Чаадаевым, автором нашумевших «Философических писем», который, очевидно, и отравил молодого перспективного дипломата трупным ядом своих нигилистических воззрений.
В свою очередь князь довел их до крайности и вскоре, неожиданно для окружающих, перешел в католичество и сделался иезуитским пропагандистом. Известно, что Чаадаев склонен был идеализировать католицизм. Какая глупая недальновидность! Ведь еще покойный Пушкин написал по этому поводу: «Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был не чист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. …У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма… Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу…»
Ах, князь, князь… друг бывший, ставший политическим противником — ну что же вы наделали!
Напрасный труд — нет, их не вразумишь, —
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация — для них фетиш,
Но не доступна им ее идея…
Федор Иванович в очередной раз повернулся с боку на бок, понимая уже, что заснуть не удастся, — стихотворные образы приходили к нему порой в самое неподходящее время, так что требовалось немедленно записать их, иначе…
Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья от Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы.
Нет, все-таки Эрнестина была очаровательна — даже сейчас, в простом ночном чепце, под кружевами которого прятались ее черные локоны. Стараясь не разбудить жену, Федор Иванович откинул свой край одеяла, сел и поискал босыми ногами домашние туфли, которые в их семье на немецкий лад называли пантофелями.
Нащупав тяжелый подсвечник, он встал с кровати и, не зажигая огня, покинул спальню…
Чтобы попасть в кабинет, требовалось пройти по достаточно длинному, темному коридору, и Тютчев уже почти достиг своей цели, когда был вынужден остановиться в недоумении: из-за неплотно прикрытой двери кабинета в коридор пробивался колеблющийся, неяркий, однако вполне различимый свет.
Что это? Кто может быть там в такой поздний час? Непонятно…
Федор Ивановну замер, прислушиваясь — нет, не почудилось.
Из кабинета явственно доносились какие-то посторонние звуки.
Тютчев переложил увесистый подсвечник в левую руку и на всякий случай перекрестился. Хотя, конечно, здание на Людвигштрассе было построено не так уж давно, поэтому время для того, чтобы в нем завелись привидения, еще не наступило. Да и весь опыт последних лет жизни приучил Федора Ивановича, что опасаться существ из нематериального мира, как правило, следует значительно меньше, чем представителей рода человеческого.
За дверью по-прежнему слышалась не слишком внятная возня…
Федор Иванович никогда не считал себя трусом. К тому же будить понапрасну прислугу и поднимать переполох по какому-то непонятному поводу было не совсем прилично, поэтому он перехватил подсвечник поудобнее — и с решительным видом толкнул дверь кабинета:
— Кто здесь?
Наверное, со стороны он выглядел сейчас более смешным, чем грозным, — в колпаке с кисточкой, в длинной, до пят белоснежной ночной рубахе и с канделябром, занесенным над головой на манер кавалерийской сабли.
— Что происходит, мадемуазель? Что вы тут делаете?
В углу кабинета, перед секретером, стояла спиной к двери Екатерина Жерде — гувернантка, вот уже несколько лет проживавшая в семействе Тютчевых.
Поза ее и довольно растрепанный вид, несомненно, указывали на то, что девушка уже достаточно долго и безуспешно пытается отпереть один из потайных ящиков секретера, в котором Федор Иванович хранил документы, не предназначенные для посторонних глаз.
— Что вы тут делаете, Екатерина?
Мадемуазель Жерде обернулась:
— О мсье… как же вы меня напугали!
Что-то тяжелое выпало из руки гувернантки и с металлическим звоном упало на пол. Федор Иванович непроизвольно сделал шаг вперед, наклонился и поднял связку ключей, обычно хранившуюся в гардеробной.
— Ах вот как..
— Не подходите, мсье!
Екатерина сделала шаг назад — теперь Федора Ивановича и полуодетую гувернантку разделял письменный стол со светильником, стоявшим на самом его краю.
— Отчего же, мадемуазель?
— Я закричу…
— Закричите? — озадаченно поднял брови Федор Иванович.
Зато его неожиданная собеседница, кажется, уже вполне справилась с замешательством:
— Только представьте себе, что подумает ваша жена, застав нас вдвоем в таком виде.
Выглядели они оба и в самом деле несколько двусмысленно: хозяин дома в ночном колпаке и в рубахе — и молоденькая гувернантка его детей с растрепанными волосами, в пеньюаре, накинутом поверх чего-то кружевного…
Тютчев задумался на мгновение, потом укоризненно покачал головой:
— Как вам не стыдно…
— Простите, мсье.
В самообладании мадемуазель Жерде было, без сомнения, не отказать. Стоя в углу кабинета,
