Рождество в Российской империи - Тимур Евгеньевич Суворкин

Поняв, что помощи от шефа сегодня ждать не приходится и что рассчитывать придется только на себя, я, стараясь сохранять спокойствие и собранность, велел домочадцам оставаться в столовой и никуда не уходить до моего распоряжения.

Люди были напуганы. Злата жалась к корнету Подпатронникову, Варфоломей Кровохлебушкин, нервно поправляя свой шейный платок, сжимал в руках тяжелую трость. Доктор Стим настороженно оглядывался по сторонам, не отрывая руки от миниатюрного шокового разрядника. Гестия стояла в углу, пряча руки за спиной. И только лишь механический дворецкий продолжал спокойно протирать пыль, явно не понимая, что в доме что-то пошло не так.

Поняв, что все расследование ложится на мои плечи, я запросил ключи от комнат. Гестия вытащила из кармана тяжелую связку, и я, скомандовав разумной машине меня сопровождать, отправился осматривать спальни.

Первой была спальня Златы. Ее комната меня сразу же насторожила. Несмотря на то что здесь жила молодая девушка, в ней не было ни милых безделушек, ни украшений. Все вещи были разбросаны и явно лежали не на своих местах. Из-за этого я решил присмотреться повнимательнее. Заглянув под кровать, я обнаружил два больших дорожных чемодана. Пыль на них отсутствовала, так что я вытащил багаж, оказавшийся довольно тяжелым.

Оглядев находку, я попытался понять, что делать дальше. С одной стороны, я числился агентом сыскного отделения, а с другой стороны, поступил на службу совсем недавно и еще никогда не обыскивал чужих вещей. Тем более без присутствия хозяев. Тем более вещей девушки.

Поднявшись, я заходил по комнате. Верное решение все никак не приходило.

А что бы на моем месте сделал шеф? – вдруг подумалось мне. Непроизвольно я взглянул в окно. Начальник столичного сыска сидел на занесенном черным снегом пруду и азартно удил рыбу.

Вздохнув, я вновь посмотрел на чемоданы. Деликатность так и не позволила их тронуть, однако я нашел блистательный выход. Повернувшись к ним спиной, я велел Гестии открыть их и описать содержимое.

Послышались щелчки замков. Распахнулись крышки.

– Платья. Гребни. Духи. Шкатулки – начала перечислять Гестия.

– Что в шкатулках? – уточнил я.

– Золотые цепочки, золотые кольца, золотые серьги, жемчужные бусы.

Я приказал показать их.

Блеснули золото и драгоценные камни, шкатулки были доверху забиты драгоценностями.

– Это принадлежит Злате или хозяевам дома? – сразу уточнил я.

– Все они были подарены Злате, – пояснила механическая служанка.

Я кивнул и велел закрывать чемоданы. После этого мы убрали их под кровать. Обыск спальни продолжился, но более я ничего не нашел. После этого я перешел в следующую комнату.

Спальня Глафиры Днепропетровны встретила меня розовым атласом, рюшками и двухметровым портретом обнаженного Геракла напротив кровати под балдахином. В воздухе витал густой запах духов и пудры. Осмотревшись, я обратил внимание на платиновую пепельницу, в которой лежал кусок обгоревшей записки. «…В ч… ночи у ме…» – все, что удалось разобрать.

От кого была эта записка и что должно было произойти в час ночи? Пока что мне оставалось об этом только гадать.

В комнате Подпатронникова царил беспорядок. Все вещи были разбросаны, на диванчике ворохом лежала одежда, рядом стоял наполовину разобранный дорожный саквояж. Кровать же была идеально заправлена, словно никто в ней не спал. Я нахмурился, вспомнив, что этим утром щеки корнета показались мне обмороженными. Куда он мог выбираться ночью, в такую метель?

Спальня доктора Стима, напротив, говорила о том, что доктор этой ночью в ней был. Подойдя к неубранной кровати, я снял с подушки длинный черный волос. Я поднес его к свету. Значит, Глафира Днепропетровна. Ай да доктор! Похоже, интерес он имел не только к роботам. Мне стало ясно, чья записка была в пепельнице у хозяйки дома.

Последняя спальня принадлежала Варфоломею Кровохлебушкину. Комната была обставлена с нарочитой роскошью: дорогие ткани, позолоченная мебель, множество картин столичных художников по стенам. В воздухе витал приторный запах одеколона.

На первый взгляд, все здесь было абсолютно нормально, однако в ведре, рядом с уже остывшим и полным пепла камином, я увидел смятую газету с изрезанным ножом портретом государыни Екатерины Третьей.

Лезвие не только изуродовало симпатичное лицо императрицы, но будто и этого было мало: Кровохлебушкин с маниакальным упорством изрезал всю первую полосу, рассказывающую о полете недавно взошедшей на трон государыни на промышленную выставку в Небесном граде Архангельске, где демонстрировали новейшие разработки империи в области летательных аппаратов. Меня этот отвратительный поступок искренне поразил.

Еще раз взглянув на исполосованный портрет императрицы, я убрал газету под мундир, намереваясь после завершения расследования задать чинуше хорошую трепку.

– А наши покои вам нужны? – негромко спросила Гестия, когда я вышел в коридор. Злость схлынула. Я задержал взгляд на ее неподвижном фарфоровом лице, затем кивнул.

Мы спустились в подвал.

Там пахло маслом, металлом и пылью. Механический дворецкий в нерабочее время стоял в тесной каморке, где едва хватало места для его массивного корпуса да слесарных инструментов, необходимых для починки. Комнатушка Гестии оказалась чуть просторнее, но ненамного.

Я остановился на пороге, осматриваясь.

Голая деревянная кровать без матраса и простыни – только гладкие доски. На тумбочке – аккуратно разложенные инструменты: отвертки, шестеренки, маленькие ключи. Больше ничего.

Однако, повинуясь долгу сыщика, я решил проявить бдительность. Я обошел стены и провел пальцем по стыкам досок – нет ли потайных пазов? Не обнаружив их, я наклонился, заглянув под кровать.

Там лежали стопка бумаг и несколько книг. Я вытащил их. Самодельные афиши, аккуратно раскрашенные вручную. Книги тоже были посвящены театру.

Я поднял глаза.

Гестия отступила назад, будто пытаясь стать меньше, незаметнее. Ее механические пальцы сцепились в замок, плечи слегка сжались.

– Зачем это тебе? – только и спросил я.

Она медленно повернула голову, но не посмотрела на меня.

– Хозяева иногда устраивают домашние спектакли. Мне… нравится их смотреть.

Я с удивлением посмотрел на служебную машину.

– Нравится? Но почему?

Гестия замерла, словно подбирала слова.

– Потому что театр… самое механическое из искусств.

Ее голос, обычно ровный и безэмоциональный, вдруг обрел странные, едва уловимые ноты.

– В спектакле все действуют по ролям. А роли для людей – то же самое, что программы для нас. Актеры добровольно становятся автоматонами, развлекающими публику заученными жестами, словами, движениями.

Она наконец подняла на меня взгляд. Ее глаза горели синим светом.

– И это… прекрасно. Мы не можем быть как люди. Но приятно видеть, когда люди становятся такими же как мы. Это избавляет от чувства… сходного с вашим чувством человеческого одиночества.

Я чуть помолчал и наконец ответил:

– Но ты же не одна.