Светотени - Сергей Васильевич Гук

Хаймен провел тяжелую ночь: бродил по комнатам, подолгу стоял у разбросанных тут и там вещей Салли. Этот пеньюар он подарил ей, кажется, к рождеству? Нет. Стояло лето. Только какое? Два или четыре года назад?

Хаймен уселся в спальне жены. Упер ноги в наполненный водой матрац. В тусклом свете ночника проглядывала золоченая рамка фотографии: крохотная Салли на руках у отца. Хаймен будто прикоснулся к чьему-то прошлому, прикоснулся без спроса (вертел портрет, внимательно рассматривая волоски, которые торчали из ушей отца Салли), вторгся на чужую территорию и беззастенчиво совал нос, куда заблагорассудится.

Ночные часы едва текли, как глицерин, который когда-то в детстве разлил Хаймен; он помнил, как густой поток лениво обогнул ковер, пробрался под столом, вытек через порог и успокоился на подстилке, служившей ложем их огненно-красному сеттеру. Сеттера звали Бунтарь. Смешно. Пес отличался необыкновенной покорностью и при всяком удобном случае норовил лизнуть руку кому угодно.

Хаймен вышел на кухню, вытащил из холодильника лед, почему-то представил, что Салли в месте упокоения будет лежать неподвижно, с надменной улыбкой, обложенная глыбами льда, как кусками горного хрусталя, и широко открытыми глазами смотреть на Хаймена. И каждый прочтет в ее глазах: «Вот человек, который меня убил». Хаймен приложил льдинку величиной с куриное яйцо ко лбу, потом потер виски, под воротник заструилась вода.

Бояться нечего. И все же… Жаль, Манчини не остался ночевать. С ним Бакстер чувствовал себя спокойнее. Вообще Билли обладал свойством сразу, как только появлялся, показывать другому, что берет ответственность на себя. Берет тут же и безоговорочно. Что бы ни случилось. Женщины обожают таких мужчин. Да и Бакстер в глубине души не сопротивлялся, когда кто-то начинал думать и, главное, действовать за него.

Хаймен задремал в кресле. Ему снился солнечный день на пляже. Брызги морской воды, подсвеченные солнцем. Загорелые тела. Смех и шум. Монотонный рокот прибоя и удары ладоней по мячу. Завывание лодочных моторов и гудки далеких кораблей. Хаймену казалось, что солнце ласкает его, согревает изнутри и вытапливает холод, страх и неуверенность в будущем и всю городскую отраву, что скапливается в человеке от десятилетия жизни в каменных коробках, расставленных рядами вдоль бесконечных улиц.

Утром Бакстер удивился, что всю ночь проспал в кресле. Дурное настроение улетучилось. Вымыл лицо, прополоскал рот. В голову пришла спасительная мысль. Если он завладеет деньгами жены, появится возможность все переменить: найти другую женщину и сделать ее счастливой; ему подарят детей — не меньше троих. Что же получится? Вместо двоих озлобленных людей — его и Салли — в мире начнут жить пятеро счастливых. Обновленный Бакстер, обожающая его жена и трое детей или столько, сколько они захотят. Получалось вполне оправданно.

На работе Бакстер поболтал с секретарем. Девушка расцвела. Гуттаперчевая, то и дело меняющая выражение мордашка в веснушках так и лучилась улыбками. Бакстер знал им цену. Все наигранно. И она знала, что он знает. И все чувствовали себя прекрасно. Секретарь подсунула несколько бумаг на подпись. Бакстер прошел в кабинет. Уселся за стол. И все забыл.

Хотел забыть, хотя бы на время. Не вышло.

Посреди полированной столешницы лежал билет на самолет. Манчини позаботился.

Бакстер лениво пробежал графы, заполненные компьютером, и обнаружил, что вылетает через день.

Когда появился Манчини, Бакстер уже спрятал билет в бумажник. Билли предложил позвонить жене. Зачем? Бакстер заерзал в кресле. Он понимал, чего хочет Манчини: бессодержательного, намеренно пустого разговора, в котором обязательно прозвучит фраза: «Приехал бы. Но… не могу. Ни под каким видом. Работа. Не уговаривай». Оба знали, что секретарь подслушивает, и каждый понимал, что нелишне иметь в ее лице полезного свидетеля, на всякий случай.

Бакстер набрал номер. Салли спала, накричала на Хаймена, отругала, что и здесь нет ни минуты покоя, даже для проформы не предложила приехать. Затея рушилась. Бакстер внезапно замолчал. Долгая пауза насторожила Салли.

В чем дело?

Бакстер, тяжело дыша, пролепетал: сердце. Салли спохватилась, переменила тон и — деваться некуда — предложила: «Может, приедешь на денек-другой? Придешь в себя. Всех денег не заработаешь». В устах Салли слова про все деньги звучали явной издевкой. Бакстер, тяжело вздыхая, попрощался: «Не смогу. Работы невпроворот. Позвоню еще». И швырнул трубку. Манчини ласково смотрел на друга. Все прошло как по писаному, главное — они понимали друг друга с полуслова.

Манчини осматривал Бакстера, будто видел впервые: внимательно, прощупывая взглядом каждый сантиметр. Хаймен не понимал, в чем дело. Манчини отошел в дальний угол, прищурился, покрутил головой, потом сообщил Бакстеру, что труднее всего запомнить человека в сером костюме (это на аэродроме), а в яркий солнечный день лучше всего облачиться в белое и однотонное — никаких ярких пятен. «К счастью, — сказал Манчини, — внешность у тебя достаточно бесцветная. — Бакстер даже обидеться не успел. — Галстук придется сменить, яркие желтые слоники на синем ни к чему. Да и вообще можно обойтись без галстука».

Бакстер — в который раз — восхитился предусмотрительностью друга, и более всего тем, что Билли делает все возможное, чтобы никто никогда не доставил Бакстеру неприятности.

У Бакстера за ухом краснел небольшой, но глубокий шрам, память о неприступном заборе в детстве. Он дотронулся до глянцевито-блестящей кожицы:

— Может, лечь в больницу на иссечение?

Билли несколько раз пробежал по кабинету, понимал: Бакстер издевается. Или Хаймену надоело восхищаться дальновидностью Билли, захотелось прибегнуть к отрезвляющему душу? Манчини пресек попытку в корне, вплотную приблизился к Бакстеру и прошипел:

— Если что не нравится, можешь поступать, как тебе вздумается. А шрам, между прочим, я бы припудрил.

Игривость вмиг слетела с Бакстера, он зажмурился, подивился гипнотическому дару Манчини, потому что, сам того не желая, представил себя в парфюмерном магазине выбирающим пудру. Вам какую? Французскую? Итальянскую? Подороже? Подешевле? Хаймен, как ему казалось, безразлично скользнет по миловидному личику продавщицы и скажет: «Мне погуще. У дочери прыщи. У них вечеринка. Чтобы запудрить, чтоб никто не видел. Понятно?»

Неожиданно Бакстер забеспокоился. Вдруг в кабинете запрятан микрофон? Бывает. Сам слышал, что такое случается. Вдруг кто-то наложил лапу на их тайну и только ждет подходящего момента.

Бакстер вспотел, потерянно пролепетал, кивнув на потолок:

— Думаешь, здесь ничего такого нет?

Манчини не удивился. Он хотел показать Бакстеру, как близко к сердцу принимает его волнение. Наклонился к другу, потрепал по плечу, улыбнулся так лучезарно, что все страхи Бакстера улетучились в ту же секунду; только совсем в глубине зрачка затаился испуг, детский, наивный, готовый исчезнуть навсегда, если кто-то, кому Бакстер доверяет, скажет хоть слово утешения. Билли улыбался:

— Если помнишь, об аренде помещения договаривался я. Перед тем