Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский
Рискуя погрузиться в стылую воду и быть затёртыми льдинами, подрывники по разрушенным фермам добрались до середины моста и вступили на вершину ледяной горы.
Прорубив в ней шурфы, сапёры уложили в них тол и вернулись на берег. Тут же раздалось несколько мощных взрывов. Огромные полупрозрачные глыбы льда взлетели к чёрному небу и, раздробленные на мелкие части, каскадом посыпались в Дунай. Бурливая, как в горной реке, вода устремилась в открывшееся пространство, унося с собой расколотый на куски лёд.
К рассвету река очистилась от ледового затора. Утром на набережных Уйпешта толпился народ. Люди наблюдали плывущие остатки льда с северных верховий. Жители трудового предместья знали, кому они обязаны спасением своих жилищ.
Наступил март, а за ним уже и тёплый апрель.
Зимнюю промозглую туманность сменили прозрачные дни солнечной весны. Ещё под пушечный гром оживала природа. Как будто и не было никакой войны, по велению солнца набухали и лопались почки яблонь и абрикосовых деревьев. Пришла прекраснейшая из времён года пора — пора цветения.
Наш Южный фронт прорвал последнюю линию обороны гитлеровцев и вступил на братскую землю Чехословакии. В завершающий свой рейд.
В Братиславе, на берегу Дуная, закончила свой боевой поход наша инженерная часть. Тот, кто дошёл до словацкой столицы, мог твёрдо сказать, что он выжил в кровопролитнейшей из войн. А ведь многие из наших сапёров прошагали сюда от руин не сдавшегося города на Волге, от севастопольских рубежей и сражений на Курской дуге. Здесь, на площадях и в скверах Братиславы, хоронили мы тех, кто лишь несколько недель не дожил до счастливого часа мира. Под грохот последних салютов опускали обитые кумачом гробы во влажную, дышащую весной землю. Вместе с советскими воинами прощались жители города с солдатами, вернувшими им родину.
Наступил солнечный май, а с ним пришёл и долгожданный День Победы. Звонко был он отмечен в столице уже свободной Словакии. Гремящими оркестрами. Маршами и песнями из сотен включённых на полную громкость радиоприёмников. Музыка лилась из множества настежь растворенных окон. Повсюду развевались флаги с серпом и молотом и трёх цветные чехословацкие. Наша часть парадным строем прошла по улицам Братиславы. Толпящиеся на тротуарах под зазеленевшими каштанами жители города кричали «Ура!» и «нех жие!». Девушки выбегали навстречу и совали цветы офицерам, идущим впереди взводов.
Левофланговым в первом взводе шёл Ион Петреску. Он старательно держал равнение и нет-нет да и поглядывал вниз на свою грудь: на месте ли, сияет ли на солнце его гвардейский значок? Весело блестели глаза румынского паренька. Ион, как заправский строевик, чётко отбивал шаг. Ударялись о гладкие камешки розовых братиславских мостовых, позвякивали металлические подковки подбитых каблуков рьяно начищенных сапог. Не щадя горла, Ион вместе с другими распевал:
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идёт война народная,
Священная война.
И месяца не прожили мы мирных дней в Чехословакии, пришёл приказ. Нужно было готовиться в обратный путь. Предстояло возвращение на Родину. До тех пор мы знали одно: вперёд, на запад! Так жили почти три года, и вот теперь — домой, на восток, к границам пройденной с боями, отвоёванной советской земли.
Через несколько дней на товарной станции в Братиславе мы уже грузились в непривычно тесные вагоны тамошней железной дороги и ставили на открытые платформы добравшиеся сюда своим ходом автомашины. Наши рельсовые пути шире, чем те, по которым ходят поезда за границей: в чешских вагонах мы могли доехать лишь до ближайшей к нашей земле станции. Затем следовало добраться до своей пограничной станции. Оттуда уже можно было отправиться в любой край советской земли, куда выйдет приказ.
Путь на Родину, по стечению обстоятельств, лежал через Румынию. Последним городом на её земле оказался некогда взятый с боем город Яссы. Этот факт я, можно сказать, приписал везению, которое, как мне казалось, сопутствовало мне всю войну.
Так получалось, что мы окажемся неподалёку от тех мест, где впервые увидели Иона Петреску. Теперь, предполагал я, снабдив его всем, что только он сумеет довезти до дома, в Яссах мы и распрощаемся с нашим юным спутником по последним дорогам войны. Наконец-то Ион попадёт домой и порадует свою мать, которая так давно о нём ничего не знала.
Каждый из нас тогда думал о предстоящем волнительном свидании с родными. Вот и приближался этот, так надолго отдалившийся час. Не мог о нём не думать и Ион Петреску.
Да, так я полагал. Но оказалось, ошибся. Чем ближе наш, медленно продвигавшийся состав подходил к границам Румынии, а потом уже бежал по её яркой свеже-зелёной земле, тем угрюмее становился наш Ион. Не знаю, сказал ли ему о том старшина, а возможно, и сам мальчишка догадывался, что в Советский Союз мы его с собой не повезём. Ну, а по дороге только и было солдатских разговоров в постукивающих на рельсах теплушках о том, что ждёт возвращавшихся у них дома. Хорошо знали стосковавшиеся по мирному труду и своим семьям фронтовики, что нелегко придётся им на первых порах в разорённых войной, разграбленных захватчиками сёлах, а всей душой тянулись к родным местам. Не задумываясь, что за чувства рождают они тем в душе привязавшегося к ним мальчика, каждый нахваливал свои края. Кто в шутку, а кто и полусерьёзно звали Ваню с собой.
Ион на эти шутливые обращения не откликался. Молча, мало что значаще кивал головой и думал о своём.
Служил у нас солдат по фамилии Заварухо. Парень был молодой, бойкий и языкастый. Умел насмешить народ, а под шуточку и урвать невредное для себя. Прозван он был за то солдатами Швейкой. Да так прочно за ним это имя закрепилось, что, кажется, настоящую его фамилию и вовсе позабыли. Швейка да Швейка... Случалось, что болтливый Швейка и страдал от своего языка. Потому что часто сперва что-нибудь скажет, а потом уж думает, надо ли было это говорить.
