Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

Эшелон уже миновал венгерско-румынскую границу. Поезд змеёй юлил меж кудрявых холмов после станции Орадя. Стоя у доски, служившей барьером в распахнутых дверях теплушки, Ион смотрел на открывшуюся перед ним картину. При этом что-то прежде незнакомое ему шевельнулось в душе мальчика. Обведя рукой простиравшийся за железной дорогой горный ландшафт, он спросил стоявшего рядом с ним Швейку:

— Ну как, Румыния, хорошо?!

И как это часто за ним водилось, не задумывавшийся над словами Заварухо рассмеялся:

— Ну что твоя Румыния — блюдечко с каёмочкой. Вся-то с гулькин нос. Вот у нас страна — то ли! Ехать, ехать — не доехать.

Ион не ответил. Только вздохнул.

Но тут кто-то из также стоявших поблизости солдат, покачав головой, сказал:

— Дурачок ты, Заварухо. Швейка и есть. Как можешь?! Ведь это его родина!

Ион благодарно и счастливо взглянул на солдата, а Швейка, что с ним случалось редко, даже залился краской. Вероятно, понял, что сдуру ляпнул глупость. И в самом деле трудно придумать что-либо более неуместное, чем сказать такое мальчику в минуту, когда он возвращался на пусть прежде неласковую к нему, но родимую землю.

Время расставания меж тем неминуемо приближалось.

На запасных путях станции Яссы выгружались мы из вагонов. Отсюда предстоял недалёкий путь на машинах через границу, а там снова погрузка в другой эшелон.

В Яссах и надо было распрощаться с полюбившимся нам мальчишкой.

Как только начали выгрузку, я велел позвать Иона.

Он прибежал очень быстро. Доложил мне по-военному, как это научился делать. Всё в нём было привычным, только в глазах паренька прочёл я тревогу. Догадывался он, конечно, что позвал его неспроста.

Не хотелось мне говорить с Ионом приказным языком. Ведь был он всё-таки ещё мальчиком, к тому же мальчиком восприимчивым, легкоранимым.

Сказал я ему, что сиюминутного у меня к нему дела нет, но что нам нужно поговорить, что называется, по душам. Готовый слушать, Ион смотрел широко раскрытыми глазами. Мне показалось, он даже чуть побледнел.

Отошли в сторону и уселись на какие-то ящики в тени станционной постройки.

— Ион, — начал я самым дружеским образом. — Вот мы и вернулись к тебе на родину. Война кончилась. Пора и по домам. Скоро нам расставаться. Мы к себе по домам. Ты к себе.

Он сидел, сцепив руки на коленях и опустив голову, смотрел на запылённые носки своих сапог. Мальчишеские плечи сдвинулись, и погоны на них обрели форму зелёной галочки.

— Я не хочу домой, — выговорил он тихо.

— Надо, Ион. Пришло время. Тебя ждут.

— Меня никто не ждёт.

Он всё так же не поднимал головы.

— Говорю о твоём доме. Тебя там не могут не ждать.

— Не ждут, — упрямо повторил Ион.

— Неправда. Тебя ожидает мама.

Чуть помолчав, он продолжал своё:

— Она меня не ждёт. У неё ещё четверо. Есть маленькие. Их надо кормить. Мама будет рада, что я у вас сытый и одетый тоже.

— Твоя мать даже не знает, где ты. Может быть, она думает, что тебя нет в живых, и страдает. Ты должен вернуться домой.

Некоторое время молчали оба. Потом Ион спросил:

— Значит, вы не возьмёте меня с собой в Россию, товарищ гвардии капитан?

— Мы не можем этого сделать, Ион.

Он кивнул головой. Тонкая мальчишеская шея виделась мне сверху. Даже до предела ушитый воротник гимнастёрки был для неё ещё широк. Про себя я отметил, что подшитый под воротничок лоскут белой бязи был совсем свежим. И в дороге Ион Петреску старался выглядеть аккуратным. И пилотка и гимнастёрка его были выстиранными и наглаженными, хотя обе уже и сделались белыми от солнца.

— Товарищ старшина Грищенко, — со слабой надеждой в голосе заговорил он. — Он сказал, что взял бы меня к себе домой. Я был бы у него будто брат.

— Не имеет Грищенко права этого делать. Мы и тогда, когда взяли тебя, не имели на то права, но тогда шла война. В войну многое можно. Теперь мир. Время другое. Да и старшина — он ведь и сам ещё не знает, когда попадёт домой.

Ион не ответил, слушая, и я продолжал:

— К тому же подумай сам. Ты ведь неглупый. Грищенко ещё молодой. Вернётся домой, женится, а ты кто при нём будешь?

— Я вырасту. Буду работать.

— Вырастешь здесь. Здесь и будешь работать.

Я старался, чтобы он понял. Ни я, ни старшина Грищенко, никто другой из наших не могли его везти с собой в Советский Союз. Кроме формальных прав у нас не было на то и права человеческого. Но ведь и на его родине за короткое время уже многое сделалось иным. И хотя страна пока ещё оставалась королевством, к власти пришли демократические партии, среди которых немалую роль играла и вышедшая из подполья коммунистическая. Румыния и дальше должна была пойти по свободному пути. Порядки, установленные при фашистской диктатуре, уходили навсегда. По-другому должны будут зажить такие бедняки, как семья Петреску.

— Ты сумеешь учиться дальше, Ион. Ты способный. Можешь быть не только шофёром — техником или инженером.

Но моя речь, по-видимому, не произвела нужного впечатления. Погоны на плечах мальчика задрожали. Не знаю, слушал ли он то, что я ему говорил, но теперь он плакал.

Я взял Иона за плечи и повернул лицом к себе.

— Что ты, гвардии Ион, разве можно?! Подумай, ведь ты солдат. Ну, что такое, честное слово?! Поразмысли, сколько не вернётся домой из тех, кто воевал. Ты умел держаться, прощаясь с погибшими товарищами. Разве стоит лить слёзы теперь?!

— Лучше бы пусть меня убило, — выдавил он сквозь всхлипывания.

— Ну, это ты уже городишь просто глупость, — рассердился я. — Никуда не годится.

Он перестал всхлипывать, глухо проговорил:

— Я хочу быть вашим, советским.

— Нельзя, Ион, — решительно отрезал я и добавил: — Мы отправим тебя хорошо одетым. Дадим и подарки для дома. Надеюсь, ты уже сжёг свою знаменитую шляпу и парадные штаны?

Хотел, чтобы мальчишка хотя бы улыбнулся, но ему, видно, было не до веселья.

Мы поднялись, я протянул ему руку, ободряюще сказал:

— Держи пять! Ты больше не военный. Мы тоже скоро демобилизуемся и не станем военными. Но мы с тобой, товарищ Ион