Наташа Славина. Повесть для юношества - Вера Сергеевна Новицкая

ученицу по французскому языку на пятнадцать рублей в месяц. Инспектор гимназии, к которому она обратилась со своей просьбой, сейчас же рекомендовал ее как прекрасную воспитанницу в одну семью. Кроме материальной поддержки, Наташа встретила в этом доме очень милое отношение к себе: сама девчурка и мать ее искренне к ней привязались. Дел еще прибавилось, вообще работы было много, но Наташа не тяготилась ею — напротив, она рвалась к ней: во-первых, любознательный ум девушки жадно впитывал в себя все ее интересовавшее, кроме того, занятия сокращали время, и оно неслось быстро, незаметно.

Отношения с Катей оставались прежними: нет-нет да и срывалось с ее уст какое-нибудь неделикатное, насмешливое или резкое замечание.

Однажды, когда Наташа, по взятому на себя обыкновению, смахивала султанчиком пыль со стоявших на буфете вещиц, она увидала, что массивной серебряной братины с художественно изображенной на ней русской тройкой нет на обычном месте.

— Анисья, ты ведерце переставила? — обратилась Наташа к няне.

Оказалось, что та не трогала. Несколько встревоженные, обе принялись за поиски, но братины нигде видно не было. Между тем это была довольно ценная вещь, подаренная Дмитрию Андреевичу в знак благодарности одним из его приятелей-пациентов. Дмитрий очень любил ее, чего было вполне достаточно, чтобы и Наташа, и Анисья особенно оберегали братину.

— Знаешь, Катя, как неприятно, — заговорила, обращаясь к ней, Наташа, — не могу понять, куда девалась Димина любимая братина, стоявшая всегда на буфете. Неужели кто-нибудь мог пробраться из кухни и унести ее?

Катя вся так и вспыхнула.

— Удивляюсь, вот же несносный характер! Вечно она создает себе тревогу и беспокойство. Конечно, украли, ограбили! — все больше и больше горячилась она. — Просто замечательно: я над своим добром столько не дрожу, сколько ты над чужим, — уколола она. — Успокойся, пожалуйста, братина эта у меня, я взяла ее, чтобы снять рисунок.

Наташа не проронила ни звука в ответ на злобный поток ее слов и с болью в занывшем сердце ушла к себе. Впрочем, теперь постоянно расточаемые упреки и уколы не так уже сильно действовали на нее: она немножко обвыклась и притупилась душою.

Через два дня братина стояла на своем обычном месте, а спустя еще неделю после этого опять исчезла. Очевидно, Катя не могла легко справиться с переснимком рисунка. За последнее время она стала особенно раздражительной, пожалуй, даже озабоченной, однако образ жизни вела все тот же: возвращалась поздно ночью, спала до полудня, затем возилась с портнихами, покупками и т. д.

Первое жалование оказалось праздником для Наташи: было что-то особенное в этих собственным трудом заработанных деньгах, три новеньких синеньких бумажки казались ей не простыми, необыкновенными пятирублевками. Еще задолго до получения их она уже мечтала, как начнет копить деньги, чтобы к приезду Дмитрия Андреевича сделать ему сюрприз. Хотелось чего-то особенного, все казалось недостаточно хорошим. Долго не могла она решить, на чем остановиться. Несколько раз специально простаивала она у окон магазинов, стараясь между выставленными там предметами отыскать что-нибудь подходящее, но ничто вполне не удовлетворяло ее. Вдруг в глаза ей бросилась одна вещица, она даже вспыхнула от восторга. Вот что она подарит Диме! Оно совсем в его вкусе! Это был мужской круглый золотой медальон, на верхней крышке которого во всю ее величину был нарисован эмалью художественной работы цветок иван-дамарьи, натуральной лиловато-синей окраски. В середине его, словно росинка, блестел чистой воды брильянт.

— Да, да, только это. Дима так любит эти цветы!

Она зашла в магазин осведомиться о цене.

— Шестьдесят рублей, — был ответ и, видя, что девушка уходит: — Вы, барышня, заходите, сойдемся, десять рубликов уступить можно будет.

Радостная шла Наташа домой. Пятьдесят рублей! О, до возвращения Димы их можно скопить, легко можно. Она будет экономить во всем! Самой ведь ей ничего особенного не нужно, только вот белое пикейное платье к его приезду — это тоже уже непременно, — а в остальном можно себя урезать.

Она мечтала первое же жалованье отложить целиком, но подоспели именины Кати. Наташа сочла неделикатным ничего ей не подарить, кроме того, это в известной степени удовлетворяло ее задетое самолюбие. Пять рублей были израсходованы, остальные десять положены в коробочку, где хранились Димины процентные бумаги.

— Что же это ты раскутилась? — удивилась Катя. — Жалованье получила, вот как! Много? А когда?

Наташа удовлетворила ее любопытство.

За первой получкой последовали другие, однако необходимая Наташе сумма не росла так быстро, как ей того хотелось, волей-неволей приходилось кое-что тратить на себя: разорванные башмаки, потертые локти черного платьица, которое она носила, не спуская с плеч, — все требовало поправки и обновления. Чуть не со слезами на глазах производила она эти необходимые расходы. Один раз Катя одолжила у нее пять рублей, другой — восемь и не возвратила. Наташа же была слишком деликатна, чтобы напоминать ей.

Между тем она страшно боялась, чтобы кто-нибудь другой не купил облюбованную ею вещицу. Несколько раз ходила девушка удостовериться, есть ли еще медальон, но он лежал на обычном месте, сверкая своей алмазной росинкой.

Глава VIII

Время неслось быстро. Снег давно уже стаял, и в воздухе чувствовалось живительное дыхание возвратившейся весны. Столько времени хмурившееся и прятавшееся солнце снова озарило всё своей лучистой улыбкой, бросало теплые, ласковые взгляды на пробудившиеся малютки-фиалки, на синие головки барвинков. Вслед за первыми переселенцами, жаворонками, прилетели в свои прежние насиженные гнезда аисты, показались востроносые скворцы, спокойные, что всегда найдут себе обиталище, приготовленное заботливой рукой человека. Протяжно, настойчиво и звонко чирикали овсянки. Жизнь пробуждалась со всех сторон.

Необыкновенный прилив духовных сил почувствовала Наташа с наступившими золотистыми солнечными днями. Бодро смотрела она кругом: ее не сокрушали колкости и выходки Кати, не угнетало больше одиночество: все казалось таким маленьким, временным, ничтожным, а там, впереди, ожидало что-то большое, лучезарное. Не только весна так действовала на нее, но и осознание, что со всяким пережитым ясным днем все ближе и ближе наступает радостный, с таким счастливым трепетом ожидаемый день возвращения Димы. Эта мысль, это ожидание словно окрылили ее. Занятия шли легко и свободно, начавшиеся уже экзамены проходили блестяще, и в сердце девушки, как и в природе, все ярче и ярче разгоралось ясное теплое солнышко.

От Димы приходили восторженные письма, и в них, в каждой их строчке, сквозила радость близкого свидания, возвращения в родное гнездо. Но и красота Швейцарии, где он был теперь, восторгала, почти умиляла его.

«То, что я пишу тебе, — слабая, бледная попытка изобразить очаровательный по его красоте Montreux (Монтрё, Швейцария). Грациозно возвышается он, опоясанный широким темно-изумрудным поясом