Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

Дверь за Бурлаком затворилась, а Иван Аполлоныч остался думать, что ему сейчас делать и как быть.

И, представьте себе, надумал.

Минут через пятнадцать после того, как Аскольд Львович ушёл, в коридор с Тимошей на поводке вышел и сам клоун Рюмкин. Ведя чинно шагавшего рядом пса, Иван Аполлоныч проследовал мимо столика дежурной, которая снова утвердилась на месте. Видя, что собаку ведут на ремне, да и к тому же, что она вовсе не такая страшная, как сперва казалось, толстуха теперь сидела совершенно спокойно и даже проводила Рюмкина с Тимошей удовлетворённым взглядом. Вероятно, решив, что пса навсегда уводят из гостиницы, она неожиданно для себя даже чуть пожалела собаку артиста. Но как же иначе? Правила есть правила. Не она же, дежурная по этажу, их писала. А с этими фокусниками из цирка... Недоглядишь — они, чего доброго, медведя с собой поселят.

Но насчёт Тимоши она ошибалась.

Дальше вот что было.

Во вновь наступившей тиши гостиницы директор сидел в кабинете, куда совсем недавно ворвались перепуганные женщины, и печатал на маленькой портативной машинке проект приказа по гостинице: кому объявить благодарность за труд, а кому поставить на вид за нерадивость.

В эту минуту в дверь из коридора негромко постучали. По деликатности стука директор понял, что это идёт очередной приезжий с просьбой поместить его в гостиницу, и, не отрываясь от машинки, воскликнул:

— Да, входите!

При этом он и головы не повернул, а продолжал одним пальцем выстукивать слова сочиняемого приказа. Но затворивший за собой дверь вошедший не приближался к столу. Тут уже директор окончательно понял, что к нему явился ещё один проситель. Он заранее знал, что тот станет умолять устроить его хотя бы на одну ночь, хоть в общем номере... Но у директора не было ни свободных номеров, ни даже коек, и он, приготовившись выслушать и сказать то, что вежливо объяснял десяткам приезжих по многу раз на день, оторвал взгляд от клавиш машинки и повернул голову в сторону вошедшего. Увидел его и обомлел.

В этот самый момент от двери на него пошёл Тимоша. Чуть постукивая коготками, он ступал по паркету на кривоватых задних лапах, а передние держал на весу. В уголке сомкнутой скобой вверх бульдожьей пасти пёс держал лист бумаги, который, свисая, закрывал нижнюю часть морды. Длинные уши пса, будто на собаку надели шапку-ушанку, висели без движения. Лиловые глаза, как подумалось директору, смотрели на него устрашающе.

Глава гостиницы не был трусом. Над карманом его пиджака помещалась планочка с несколькими полосатыми ленточками, которые говорили о том, что в молодости директор воевал с фашистами. Ему ли было страшиться хоть на вид и грозной собаки?! Директор, конечно, не стал спасаться бегством, как это сделали женщины с четвёртого этажа. Да и куда было бежать? За спиной была глухая стена, а единственные из кабинета двери загораживал направлявшийся к столу пёс. И всё-таки глава гостиницы несколько оробел и ухватился за подлокотники кресла.

А молчаливый пёс, достигнув стола, положил на него лист бумаги, который нёс в зубах, и, сделав два шага назад, опустился на свой хвостик, по-прежнему держа передние лапы на весу, и застыл в позе собаки, которая готова «служить». Директор покосился на окаменевшего пса и увидел в его глазах не злость, а просьбу, с какой все псы всего мира смотрят на людей, когда надеются получить что-нибудь вкусное.

Придя в себя, директор подвинул к себе листок бумаги и прочитал написанное там крупными печатными буквами:

ПОЖАЛУЙСТА, ИЗВИНИТЕ МЕНЯ! Я НИКОГО НЕ ПУГАЛ, Я ТОЛЬКО ХОТЕЛ ПОИГРАТЬ. Я НИКОГО НЕ УКУСИЛ И НИЧЕГО НЕ ИСПОРТИЛ. ПРОШУ ВАС, ОСТАВЬТЕ НАС В ГОСТИНИЦЕ. ОБЕЩАЮ БОЛЬШЕ НЕ ЛАЯТЬ И ВООБЩЕ ВЕСТИ СЕБЯ ТИХО-ТИХО.

С УВАЖЕНИЕМ ПЕС-АРТИСТ ТИМ-ТИМОША.

Директор перечитал удивительное прошение и опять посмотрел на присевшую поблизости учёную собаку. А Тимоша, наверное чтобы человек за столом убедился в самых лучших намерениях пса, даже чуть жалобно подскульнул.

И вдруг директор рассмеялся. Сперва почти неслышно, а затем громче и громче и вскоре уже хохотал вовсю.

Цирковой пёс знал: когда люди смеются, это значит, что он, Тимоша, им нравится. Обрадованно гавкнув, он тут же кинулся к двери и ткнулся в неё своим курносым кожаным носом.

И сейчас же дверь отворилась, а в ней показался неуверенно улыбавшийся Рюмкин.

— Можно? — извинительно спросил он.

Директор не ответил. Продолжая смеяться, он кивнул, чтобы клоун входил в кабинет. А сообразивший, что всё складывается к лучшему, Тимоша запрыгал между ними и даже, по душевной простоте, умудрился лизнуть директору руку, когда тот вынимал из кармана платок.

Вытерев выступившие от охватившего его смеха слёзы, директор, всё ещё похохатывая, наклонился над принесённым ему листком и написал на нём резолюцию. Потом, стараясь стать серьёзным, протянул Тимошино заявление Рюмкину. По диагонали на листке было написано:

В порядке исключения разрешить пребывание на пять суток ввиду уважения к собачьей образованности.

— Спасибо, — произнёс счастливый Рюмкин.

— Да уж что там, — махнул рукой директор. — Схлопочу за вас выговор от начальства, как пить дать... Ну, что сделаешь... Ах, циркачи!.. Что хозяин, что пёс — артисты. Ладно, пойду на риск. Дам распоряжение. Только чтобы — тихо! — И он погрозил пальцем Тимоше.

Так по-хорошему и закончилась вся эта история, о которой позднее Иван Аполлоныч рассказывал уже как только о забавном случае. Прожили они в той гостинице до самого конца гастролей. Тимоша вёл себя тише не придумать. Но это уже он на всякий случай, потому что теперь все там знали, кого носит клоун в своем разукрашенном чемодане. Знали и делали вид, что о том не догадываются.

Ну, а что до Фенечки, то она, познакомившись с Тимошей, совсем перестала его бояться и, когда прибирала в номере, угощала пса пряником, который Тимоша — большой сладкоежка — осторожно брал из её рук, хотя вообще-то принимать угощения от чужих ему строго-настрого запрещалось. Но разве мог Тимоша в том отказать Фенечке? Хватит, он её достаточно попугал.

По-прежнему Рюмкин со своим учёным псом разъезжали по разным городам и селились в гостиницах, но больше клоун уже никогда не забывал надёжно спрятать своего друга. С тех пор Тимоша ни с кем, кроме Рюмкина, не забавлялся и никому не дарил его домашних туфель. Правда, пёс постарел и между представлениями предпочитал потихоньку подремать.

Не знаю, выступает ли эта славная