Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

МУЗЫКА

В жизни мне, в общем-то, немало везло. Не то чтобы всегда выпадало дьявольское везенье. Я, скажем, не выигрывал швейной машины на билет вещевой лотереи, не опаздывал на пароход, который потерпел кораблекрушение, и не был стотысячным посетителем выставки чешского стекла, которому вручалась хрустальная ваза.

Тем не менее я имею основание считать, что мне всё-таки именно везло. Не скрою, в особенности это стало понятным за время войны, когда, без малого четыре года пробыв на передовой, пережив Сталинградскую оборону и штурм Севастополя, я был, что называется, едва поцарапан осколком немецкого снаряда.

Словом, если верить людям, которые всерьёз убеждены в том, что каждому человеку сроду уготована та или иная судьба, то ко мне она благоволила с детских лет.

Ещё десяти годов в благоухающем липовым цветом июня Павловске мы с моим приятелем Женькой Большаковым нашли нечто очень схожее с ручными часами с металлическим браслетом, однако же не тикающее и лишённое циферблата. Понятно, что мы не могли оставаться в неведении, что скрывалось за жестяной оболочкой этой аккуратной кругляшки с хвостиками-пластинками, и нам захотелось вскрыть её, чтобы добраться до нутра. Мы уже раздобыли молоток и долото и собирались приняться за работу, как меня, совсем не кстати, позвали обедать. Взяв с Женьки честное слово, что он без меня ничего делать не станет, я с большой неохотой пошёл есть суп и котлеты.

Когда, наскоро проглотив всё, что от меня требовали, я прибежал обратно, увидел своего приятеля лежащим на кровати с руками и головой настолько замотанными, что в щель меж бинтов едва проглядывал один, к счастью оставшийся даже не опалённым, Женькин глаз.

Неверный Женька, не дождавшись меня, сам вскрыл жестянку. Круглая металлическая баночка оказалась не чем иным, как железнодорожной петардой, какие укрепляют на рельсах, чтобы взрывами дать сигнал машинисту к немедленному торможению.

Так вот, требование мамы идти домой обедать и спасло меня от несчастья. Потому что — нет сомнений — я, со своим несносным любопытством, конечно же, первым сунул бы нос в эту самую злополучную коробочку, когда бы мы её вскрыли, и кто знает, чем бы всё это кончилось. К счастью для Женьки, взрывная волна пошла в сторону и лишь обожгла моему приятелю лицо и руки, которые полгода оставались у него красными, как лапы у гуся.

Но и это явилось не первым испытанием моей доброй хранительницы-судьбы. Начало было положено раньше.

То, о чём пойдёт речь, произошло в городе Вятке, когда мне едва ли стукнуло пять лет, поскольку из дальнейшего сделается понятным, что события моего рассказа происходили в годы военного коммунизма, когда на земле молодой Республики Советов ещё догорал огонь гражданской войны.

Так вот, в те памятные дни в Вятку, не знаю уж откуда, примчался папин младший брат дядя Миша. Как-то с утра он объявился у нас в квартире при заводе на улице К. Маркса, совсем недавно переименованной из Владимирской. Он был одет в соответствии с «модой» тех грозных лет в длинный, суженный к талии френч с гигантскими накладными карманами, широченные брюки-галифе и высокие — выше колен — вызывающе скрипящие сапоги.

Наше с ним знакомство началось в столовой комнате возле буфета, когда дядя Миша, вскинув меня чуть ли не до потолка и сказав что-то приятное маме, тут же опустил на ноги и, спохватившись, сказал:

— Да, эту музыку лучше положить сюда.

При этом он вытащил из кармана брюк что-то мне неизвестное, по-видимому тяжёлое, отливающее синевой металла, и уложил на верх буфета.

Дальше всё пошло так, как идёт, когда приезжает человек, кого долго не видели и встрече с кем рады. Дядю Мишу поили и кормили. Громким голосом отец расспрашивал его про какого-то барона и про Крым. Слышались мало знакомые мне имена Будённого и Фрунзе и уже хорошо знакомое имя Ленина. Но меня не интересовали не понятные мне рассказы про «Перекоп», «Антанту» и каких-то там ещё японцев. Меня манил предмет, загадочно темневший на верху буфета. В конце концов я не выдержал и, вмешавшись в разговор взрослых, спросил:

— Дядя Миша, а какая у тебя там музыка?

Дядя, кажется, даже не сразу понял меня, но, поймав мой устремлённый на буфет взгляд, рассмеялся и ответил:

— А-а, эта? Это, брат, теперь очень нужная музыка.

И, тут же обо мне забыв, снова заговорил о том, что, по всему видимому, горячо интересовало отца и маму.

Но я, не получив вразумительного объяснения, про «музыку» не забыл.

Наверно, часом позже, когда дядя с отцом удалились продолжать разговор в его кабинет, а мама пошла заниматься своими делами по хозяйству, я всё-таки решил посмотреть, что там за «музыка» лежит на буфете.

Уж не знаю как, но я изловчился влезть и дотянуться до места, где и лежала эта самая, такая сейчас необходимая дяде Мише, «музыка». Однако, завладев ею, едва не полетел с буфета, когда слезал: «музыка» оказалась очень тяжёлой.

Но всё же я сумел справиться с тяжестью и минут через пять, усевшись на стул, уже рассматривал и вертел в руках до тех пор мне не известный странный металлический предмет. Поскольку, рассуждал я, это была музыка, значит, она должна заиграть. И мне страшно хотелось, чтобы она заиграла.

«Послушаю, — думал я, — и положу на место. Никто и знать ничего не будет». В центре железной «музыки» находился какой-то, тоже железный, барабанчик. Я догадался, что он-то, наверное, и играет, и решился его покрутить.

Но барабанчик крутиться не хотел.

Что-то ему там мешало. Дома всегда считалось, что ребёнок я был пытливый. Оправдывая семейное наблюдение, я догадался, что барабанчику поворачиваться не даёт какая-то штука, на которую он закреплён.

И что вы думаете? Я отыскал эту штучку-закорючку. Что-то прижал, что-то сдвинул, и, когда затем нажал крючок, неподатливый барабан щёлкнул и сам повернулся на месте. Музыка всё ещё не играла, и я нажал крючок ещё раз.

Барабанчик снова щёлкнул и опять передвинулся вокруг своей оси.

И вот — попробуй тут не верь в судьбу — когда я уже собирался дёрнуть крючок в третий раз, надеясь хоть в трубочку, идущую от барабана, послушать музыку, в этот момент в столовую вошла мама. Увидев меня,