Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

Тут появляется шампанское; тосты, пожелания, «ура», которое громче всех в свою собственную честь вопят бенефицианты. Ко мне с бокалом в руке подходит Николай Александрович.

— Чего же вы мне пожелаете, Марья Владимировна?

— Конечно, всего-всего хорошего и исполнения всех ваших желаний, — отвечаю я.

— У меня только одно-единственное желание, но такое большое! Выпейте же за его исполнение, — и он опять пристально, особенно так смотрит на меня.

— Ну вот, сегодня за производство милых офицеров пили, а годика через два, Бог даст, и на свадьбе кого-нибудь из них попируем, — говорит Ольга Николаевна.

— На моей едва ли, — я закоренелый старый холостяк, а вот Николай, тот живо замуж выскочит, долго в девицах не засидится, уж и теперь, воображаю, сколько юных сердец трепещет и сохнет по его эполетам.

Я чувствую, что глупейшим образом краснею, злюсь и от этого краснею еще больше. Не дай Бог, Володька заметит — житья не будет, я его как огня боюсь.

— И прекрасно; пускай женится, чем раньше, тем лучше, — одобряет Марья Николаевна, — лишь бы выбор удачный сделал.

Я, усердно жуя мороженое, хотя это, кажется, излишний труд, внимательно разглядываю крохотные ванильные пылинки, темнеющие в нем. Предательская краска опять приливает к моим щекам, и внутри что-то шевелится, сама не знаю что.

Но задумываться не дают ни в этот, ни во все следующие дни, вплоть до отъезда Володи. Дом наш положительно обратился в сумасшедший дом: такие все время болтали и вытворяли глупости наши молодые офицерики, особенно Володя — как с цепи сорвался.

Когда мы были у приятелей наших старушек, там собралась преимущественно молодежь не старше 75 лет, которая засела за скучнейший, снотворнейший винт. Священнодействие началось. Мертвящей скукой веяло кругом. Бедная мамочка чуть не умерла с тоски, а мы от смеха.

— Вот; господа военные, вас это интересовать будет, я хотел показать вам свое охотничье ружье, то есть, знаете ли, замечательное, — стараясь позабавить наших юношей, стал подробно выкладывать им всю биографию сего оружия премилый и добрейший старичок-хозяин.

— Что, в самом деле интересный экземпляр? — спрашиваю я, когда тот опять уселся за карты.

— Замечательный, оригинальнейший и единственный в своем роде экземпляр, — громко, несколько восторженно начинает Володя, — и старинный!.. Это то самое ружье, которым Святополк Окаянный Александра Македонского убил, — несколько понижает он тон. — Теперь даже, к сожалению, таких больше и не делают, — снова громко возглашает он, и сейчас же тихонько добавляет: — потому что ни у одной самой глупой тетерьки не хватит терпения ждать, пока наконец оно выстрелит.

— Володя, ради Бога, ведь он услышит! — с ужасом останавливаю я. — Ты так громко говоришь, что у меня от страха прямо душа в пятки уходит.

— С этим, матушка, не шути, дело скверное, может и совсем выскочить, коли чулки дырявые. А у тебя по этой части того-с… не ладно.

— Вздор говоришь!

Мне смешно, но я краснею и злюсь немножко, потому что стесняюсь сидящего рядом со мной Николая Александровича.

— Нет, не вздор, а правда.

— Неправда, никогда подобного со мной не случается.

— Правда, и всегда бывает. Да даже и не одна дырка, две — в каждом по одной.

— Отстань! Убирайся!

— Вот и видно, что ты женщина, и логика у тебя женская.

— «О женщины, женщины!» — сказал еще Шекспир, и совершенно справедливо. Ну-ка, подумай разок: коли бы дыр не было, как же ты влезла бы в чулки свои?

Вот и толкуй тут с ним!

Финальный номер этого вечера тоже был хорош. Наконец нас отпустили домой.

— Что, весело было? — выйдя на улицу, смеясь, спрашивает мамочка.

— Страшно! А-а-а-а-а! — зевает один.

— Замечательно! О-о-о-о-о! — зевает другой.

И пошли нарочно зевать, да как!.. Глядя на них, и мы с мамочкой чувствуем, что нам в челюстях щекотно делается, и мы поддерживаем компанию, но уже искренне и невольно. Смеемся и зеваем, зеваем и смеемся прямо до слез. По счастью, улицы мертвы — ни души. Подбодренные нашим сочувствием, кавалеры входят в азарт и делают вид, что засыпают на ходу: руки свешиваются, голова безжизненно опускается. Нежно охватив один — тополь, другой — уличный фонарь, прижавшись к ним головой, они якобы мирно и сладко спят, даже бредят.

— Господа, ради Бога! Подумают, что мы ведем домой двух пьяниц, — смеясь, умоляем мы.

Будто с величайшим трудом, отпускают они свою опору и, сделав два-три нетвердых шага, заключают в свои объятия следующие фонари. Это было безумно смешно, но, слава Богу, что ни одна живая душа, кроме нас, не видела этого представления.

Иной день, бывало, до того досмеемся и додурачимся, что уж нет больше сил хохотать.

— Господа, ну посидим тихонько, почитаем что-нибудь, — прошу я.

— Читнем! — соглашается Володя. — Николай, чти. Впрочем, бери газету, а я другую, по очереди, у кого что интересное найдется. Самое любопытное, обыкновенно, здесь.

Газеты переворачиваются вверх объявлениями.

— По случаю отъезда… дешево продается катар желудка, с собольей выпушкой, весь на белом шелку; тут же… коньяк Шустова для грудных детей и прочих вредных насекомых…

Едва дочитывает Николай Александрович, как раздается голос Володи:

— Пристал студент, серый в яблоках, уши и хвост обрублены, с личной рекомендацией, ванной и электричеством. Маклаков[130] просят не беспокоиться…

— Ангорский кот с высшим образованием предлагает свои услуги по вставлению зубов на пишущей машине Ремингтон. Можно в рассрочку. Дети моложе пяти лет платят половину…

И так далее, и так далее до бесконечности, одна глупость сменяет другую, и смеешься, смеешься до упаду.

Бегу, уже ищут меня…

Глава V. Последние дни. — Прощание. — Да или нет?

Вчера вечером проводили мы, наконец, нашего милого затейника на вокзал. Он по-братски разделил свой двадцативосьмидневный отпуск: две недели пробыл с нами, теперь отправился к отцу. Николай Александрович тоже поедет в имение к матери показать себя, но попоздней, когда мы уже переселимся обратно в город. Увы, случится это скоро, слишком скоро: сегодня ведь был последний денек, завтра двигаемся.

А здесь теперь так хорошо! Деревья стоят еще пышные, нарядные, только кое-где насыпала золотых червонцев осень-богачка своей щедрой рукой да позолотила высокие, красивые макушки деревьев, и те, переливаясь мягкой янтарной желтизной, купаются в лучах еще горячего солнца, в прощальном приветствии ластясь к нему.

Запестрели между темной, притомившейся листвой яркие коралловые сережки. Словно пестрые бабочки, кружатся в воздухе прихотливо раскрашенные затейницей-осенью листья все ниже, ниже, и